А в Тарусе были многоярусные туманы, домики писателей и старая заброшенная площадка для танцев. Казалось, все творческие люди, попадавшие сюда, стремились тут пожить или хотя бы упокоиться в могиле, как вечная странница Цветаева, у которой, впрочем, и этого не вышло. Но самым ярким доказательством интеллигентности города в моих глазах было то, что символом мужчины здесь был не какой-нибудь пошлый качок, а Григорий Горин. По крайней мере, именно его портрет украшал дверь мужского сортира городской гостиницы.
Главным тарусским чудом для нас был воспетый Паустовским Ильинский омут – загадочный, спокойный, цвета вкусного компота из сухофруктов. Вода в нем никуда не спешила впадать, не горела желанием отправляться в Каспийское море, из которого все равно нет выхода, и только кружила на месте, журча свои тихие вальсы.
Но мы двигались дальше, и уже колесили по детдомам с театральными представлениями. Самый мрачный поэт играл Чайковского, самый добрый – эсэсовца, поскольку был блондином. Я изображал кучера, а также по совместительству внука нашей красавицы. Как самому младшему мне приходилось больше всех стараться, чтобы услышали на галерке, так что с тех времен у меня осталось одно главное наследие – даже когда я говорю спокойно, собеседникам кажется, будто рядом ревет иерихонская труба.
Театральные обязанности я исполнял с таким рвением, что однажды в каком-то детском доме обрушил на сцену тяжеленный занавес. В тот день все шло наперекосяк. Коварные фашисты уже ворвались в усадьбу Чайковского, и бабке надлежало героически погибнуть, защищая музей. Все реплики были произнесены, но тут добрый эсэсовец сунул руку в кобуру и обнаружил, что забыл дома пистолет. Возникла немая сцена почище гоголевской. Отважная старуха во всем очаровании семнадцати лет выжидающе смотрела на фашиста. Рассеянный фашист, у которого на уме были только предстоящие экзамены в Бауманку, беспомощно смотрел на бабку. Та, однако, без постороннего вмешательства помирать не хотела. Более опытный актер ее бы, наверное, забил ногами, но наш эсэсовец сложил пальцы пистолетиком и крикнул: «Пух!» Бабка, скорчившись, упала, домик Чайковского сгорел под его же волнующую музыку, действие закончилось, и тут обнаружилось самое страшное.
Занавес-то я поломал.
В итоге убитая бабуля, полежав немного, по-пластунски уползла со сцены, живописно виляя бедрами, и никогда еще наш спектакль не имел такого успеха.
Прошло несколько лет. Теперь уже я готовился поступать в институт. Наш театр давно распался, но темные воды
Ильинского омута не спешили вытекать из моей памяти, все так же манили, журчали…
Однажды в начале весны я шел по улице к дому – и вдруг круто свернул. Поехал на вокзал, сел в электричку до Серпухова, потом – в автобус, и пешком, через старинное кладбище, в лес, к речке Ильинке… Казалось, сам омут зовет меня, чтобы распахнуть тайны мироздания.
Когда схлынул первый восторг, я обнаружил, что настала безлунная ночь, я стою в колючих хвойных зарослях в легкой рубашке, и температура плавно опускается куда-то в район нуля. Тут уже стало не до романтики. По счастью, я заметил огонек костра и, ломая ветки, устремился к спасению.
Неподалеку от омута стояла одинокая палатка. Рядом сидел незнакомец в очках и что-то курил.
– А, лесной человек! – не удивился он моему появлению из мрака. – Садись, гостем будешь.
Мы неспешно беседовали, как вдруг вдалеке послышался грохот бумбокса.
– Друзья идут, – пояснил курильщик.
Музыка нарастала, и вот из леса одна за другой выплыли темные фигуры, в свете костра превращаясь в студентов-медиков и стайку девчонок. Они сели в кружок. Правым боком я почувствовал тепло незнакомки, о которой помню гораздо больше, чем о семнадцатилетней поэтессе. Она так и не спросила моего имени, возможно, действительно полагая, что я – всего лишь Лесной Человек, который из чащи пришел и там же сгинет к утру. И это нас обоих вполне устраивало.
Сосед слева откупорил тяжелую баклагу, аккуратно разломил над ней пару ампул с медицинской глюкозой, и протянул мне кружку:
– Пей.
Чистый, лишь слегка смягченный спирт прокатился по пищеводу и бомбой взорвался в желудке. Остаток ночи я помню смутно, но с необыкновенной объемностью, словно у меня всюду, даже на затылке, выросли десятки глаз и ушей. Холод куда-то пропал, и музыка тоже, остался бешеный барабанный ритм, и крики «Лесной Человек!», и пламя костра. Вечные спокойные воды Ильинского омута бурлили, когда в них с веселым визгом прыгали обнаженные девушки, и это было хорошо, даже замечательно, а потом все каким-то образом поместились в не самую просторную палатку, и…
В общем, из той незабываемой ночи я вынес две крупицы житейского опыта. Первая – если желаешь устроиться поудобнее в палатке, где занимаются групповым сексом, не стоит светить вокруг фонариком или даже спичкой. И вторая, гораздо более важная, – самые чистые, прекрасные и романтичные порывы в жизни, как правило, заканчиваются групповухой или чем-нибудь подобным. И это, если вдуматься, не так уж плохо.
Первые мордовские зрительницы были в одинаковых зеленых костюмах и белых платочках, словно монашки неведомого ордена.
Малколм нервно сглотнул, взял гитару, и из крохотных динамиков поплыл породистый английский блюз
В соседнем доме британцев встречали сельские бабушки – с целой горой толстых мордовских блинов
Порой такие бабушки работают в музеях, исполняя роль самих себя. Их речь и одежда – превосходная иллюстрация к учебникам этнографии
Здесь биологи вырастили более двухсот тридцати медвежат-сирот. Везут их в бубоницкий «интернат» со всей России
Костромская лосеферма возле деревни Сумароково, – место легендарное. И не только из-за уникальных экспериментов по одомашниванию лося
В жизни каждого бывают моменты, когда хочется бросить все и сбежать в лес
Беседа и кумышка льются все живее, удмурты наперебой рассказывают про девичьи гадания на суженого и про домовых, которым в каждой избе оставляют кусочек хлеба
В этих местах если говорят «президент», это означает президента Удмуртии, если «город» – то Ижевск
Калмыкия, осколок далекой буддистской Азии, чудом перенесенный в Европу
Покровителем калмыцкого народа считается Белый Старец. В традиционных буддистских танцах он шутками преодолевает излишнюю серьезность