Бандиты наконец выволокли женщин из клетки, после чего закрыли за собой засов калитки. Далеко свою ношу не унесли, а бросили тут же на песок рядом с клеткой. Видно, сильно невтерпеж. Двое подонков, схватив за запястья, крепко держали руки женщин, а еще двое – ноги, разведя их как можно шире. Те, извиваясь ужами, пытались из последних сил вырваться, не дать над собой надругаться.
Остальные нетерпеливо ждали отмашки, когда можно начать. Хмурый – он здесь кукловодил – деловито подтянул тогу кверху, чтобы не мешала, после чего лег всей своей массой на девочку, долго пристраивался, елозя голым задом.
– Нет! – кричала она. – Не надо. Умоляю вас! Пустите!
Хмурый наконец нашел то, что искал, сжал руками худенькие девичьи бедра и одним резким толчком, ломая все преграды, вошел в плоть бедного ребенка.
– Нет! Не надо! Мама, папа, помогите, прошу вас!!! – истошно заголосила она.
Эхо в пещере размножило этот нечеловеческий, полный боли и унижения крик.
Сделав несколько энергичных безжалостных фрикционных движений, он встал, удовлетворенно отер краем тоги кровь со своего детородного органа.
– Девка, – выдохнул он. – Следующий.
И здесь началось… Такого скотства я еще не видел: отталкивая друг друга, бородачи, как будто куда-то спеша наперегонки, начали жестко насиловать двух женщин, завертелась ужасная адская нескончаемая карусель. Ублюдки, постоянно сменяя друг друга, перескакивая от одной к другой, меняли маму на дочку и наоборот, сопровождая свои действия всевозможными гнусными репликами, какая из жертв, на их взгляд, лучше и чем.
Алсоний в полном бессилии, скуля и воя, грыз дерево решетки. Начавшийся кошмар никак не мог закончиться. Бородатые, одурманенные алкоголем, потеряли всякую чувствительность и никак не могли закончить. Для того чтобы наконец успокоить свою восставшую плоть, освободиться и излить семя, применяли все более изощренные приемы, доставляя своим жертвам новые и новые страдания, сами теряя при этом хоть какое-то человеческое лицо. Хотя о чем это я? У насильников не может быть никакого человеческого лица. Только отвратительные рыла то ли животных, то ли чертей. Когда женщины вконец обмякли и потеряли хоть какую-то возможность сопротивляться, стали податливы как тряпичные куклы, тут наступил апофеоз глумления – бородатые для достижения максимального удовольствия дошли до пика изощренного садизма – они своими не знающими жалости органами похоти буквально закупорили тела мамы и дочки, не давая им дышать, находя проход туда, куда даже не предусмотрено природой, разрывая до крови внутренности женщин. Их как будто подхлестывали беспомощность жертв и вид крови, и они старались вовсю, делая им еще больней и больней.
Я уже не видел самих жертв, лишь голые мужские задницы, двигающиеся как поршни двигателя, который работает на износ, да противные, как змеи, темно-лиловые набухшие отростки их плоти, мокрые, в чужой крови и слезах, то и дело появляющиеся наружу и тут же исчезающие в телах жертв, совершая возвратно-поступательные движения. Охающие, стонущие и ревущие в пароксизме страсти бородатые подонки облепили женщин как мухи. Наконец акт этой драмы подошел к финалу – один за другим они, получив свое, начали отваливать.
Женщины, оставаясь лежать на песке, не двигались. Их так же за волосы затащили обратно в темницу. Выглядели они ужасно. От них отвратительно пахло – все перепачканные в крови и в белой слизи, находились в полной прострации, но в сознании.
Алсоний кинулся к ним.
– Стой, – отгораживаясь от него, вытянула руку Алтона – его жена. – Не подходи к нам.
Она подтянула к себе девочку, прижала к груди ее головку и долго гладила, беззвучно рыдая. Алсоний, усевшись в противоположном углу, закрыв глаза и обхватив голову руками, тихонько подвывая, раскачивался вперед-назад как маятник.
Через некоторое время, когда женщины, насколько это возможно, пришли в себя, их долго рвало, буквально выворачивая наизнанку. Но Алсоний на это уже никак не реагировал и даже не пытался им хоть чем-то помочь. Он полностью замкнулся, ушел в себя, никого не видя и ничего не слыша вокруг.
Мой организм, наверное, от пережитого стресса неожиданно отключился, как будто кто-то щелкнул тумблер внутри меня. Я вырубился, забывшись в тяжелом сне, из которого под утро меня вывел жуткий крик:
– Па-па!!! – кричала девочка.
Я посмотрел на ее глаза, полные ужаса, на ее перекошенный от крика рот, а потом проводил взглядом ее остановившийся взгляд туда, куда смотрела она, – Алсоний висел на крестовине клетки. Веревка, которая до этого связывала меня, теперь опутала его шею, впившись в нее отвратительной толстой змеей. Побагровевшее лицо, вываленный язык, глаза, выкатывающиеся из орбит, в которых застыли боль и хрусталики слез. Он повесился, не в силах стерпеть и пережить того, что произошло с его близкими. Самое страшное для мужчины, что может быть, – это не суметь защитить свою семью. Сделал он это с собой, видимо, совсем недавно. Мокрая дорожка от паха еще шла по бедрам, стекая капельками со ступней на землю. Песок еще не успел впитать лужицу под мертвым телом.
Так каждый организм прощается с жизнью, и в этом нет ничего постыдного.
Вот вам добрый совет от Олега Сапелова, и с ним вы можете смело ступать в банк, чтобы положить на депозит: «Никогда не обещай того, что, возможно, ты не сможешь выполнить, как бы ты этого ни хотел».
Я не знаю, что и о чем меня будет спрашивать Господь Бог на Страшном суде (пока такой шанс мне не выпал), так как меня вытащили чуть раньше – за миг до смерти. Наверное, он поинтересуется, что я сделал в этой жизни. Наверное, не знаю. Но я знаю точно, что моя совесть будет глодать меня до конца жизни, до самого Страшного суда, не переставая, за то, чего я не сделал.
Я твердо пообещал этой семье, что с ними ничего страшного не произойдет, потому что я рядом и обязательно им помогу, они на меня надеялись, но я не сделал этого. Я не сдержал свое обещание, и неважно, что не по своей вине. Это уже совсем неважно. А еще я сегодня четко осознал, что миссия здесь, на Юпинии, будет намного сложнее и тяжелее, чем на Грелиоссе, потому что в людях, обитающих здесь, слишком мало человеческого. Правда,