Генрих III ввел при дворе рабский этикет, якобы заимствованный из придворных обычаев Византии; а чтобы придворные могли обращаться к нему как к женщине, первым принял титул Величества, возмутивший свободные умы того времени. Ронсар писал одному из своих друзей: «Не удивляйся, Вине, если ты видишь, что наша Франция… служит теперь посмешищем для народов и королей… При дворе только и разговору, что о Его Величестве: Оно пришло, Оно ушло, Оно было, Оно будет. Не значит ли это, что королевство обабилось?»
Король окружил себя молодыми людьми, получившими в народе прозвище «миньоны» («милашки»). Их звали Кай- люс, Можирон, Сен-Мегрен, Грамон, де Жуаез, Сен-Люк, Сагонь и де ла Валетт. То были самые смелые дуэлянты во Франции, но король принуждал этих Ахиллесов наряжаться чуть ли не женщинами. Занимались они в основном тем, что играли, богохульствовали, резвились, танцевали, распутничали и всей компанией неотступно следовали за королем, куда бы он ни направлялся. Королевская похоть направлялась и на других мальчиков как благородного происхождения, так и простолюдинов. Однажды он сомлел при виде дворцового обойщика: «Видя, как он, стоя высоко на двух лестницах, прочищал подсвечники в зале, король так влюбился, что стал плакать…»
Парижане, как добрые подданные, начали подражать королевским наклонностям (это было особенно необходимо тем, кто желал понравиться королю). Женщины, лишенные мужского внимания, тоже стали искать утешения одна у другой… «Так же, как мужчины нашли способ обходиться без женщин, — с горечью повествует современник, — женщины научились обходиться без мужчин».
Жизнь Генриха III была двойной оргией, придворной и религиозной, этот пресыщенный развратник кидался из одной крайности в другую, чтобы освежить свои увядшие чувства и оживить разлагавшийся мозг. «В первый день масленичной недели, — пишет хронист, — король и брат короля отправились вместе со всеми своими миньонами и фаворитами по улицам Парижа верхом и в масках, переодетые в купцов, священников, адвокатов и во всяких других лиц; они скакали, отпустив поводья, опрокидывая одних и избивая других палками и жердями, особливо тех, кто были замаскированы, как и они, потому что король в этот день один желал иметь привилегию ездить по улицам в маске». Но вот занавес падает и снова взвивается, вызывая изумление переменой костюмов. «В воскресенье 5 апреля король был в процессии первым и держал зажженную свечу в руке во время выноса даров; он пожертвовал двадцать экю, с большим благоговением присутствовал при мессе и все время перебирал свои четки из мертвых голов, которые он с некоторого времени всегда носит на поясе, выслушал всю проповедь до конца и внешне исполнял все, что подобает истово верующему католику».
Чувственность в соединении с благочестием всегда порождает чудовищ. В религиозный мистицизм Генриха III входили и магия, и кощунство. В одном Часослове он велел нарисовать своих миньонов и любовниц в костюмах святых и дев-великомучениц и носил с собою в церковь этот кощунственный молитвенник. В башне Венсенского замка, где он жил, хранились все принадлежности колдовства: каббалистические надписи, магические палочки из орехового дерева, зеркала для вызывания духов, дубленая детская кожа, покрытая дьявольскими знаками. Самой скандальной вещью было золотое распятие, поддерживаемое двумя непристойными фигурами сатиров, предназначенное, казалось, для алтаря черной мессы на шабаше.
Королевский двор напоминал корабль с перепившейся командой, который яростный ветер столетия несет на прибрежные скалы. Генриха III окружали одни западни, заговоры и предательства. Разгоравшийся огонь религиозных войн с двух сторон лизал его трон. Протестанты, объединившиеся вокруг Генриха Наваррского, и католики, предводительствуемые герцогом де Гизом, одинаково ненавидели его. Рядом с ним находились герцог Алансонский, готовый на братоубийство, и его мать, Екатерина Медичи, старая пряха придворных интриг. За границами государства Филипп II Испанский создавал европейский союз против Франции.
В Париже росло недовольство выходками короля. Народ издевался над монашескими процессиями Генриха. Его собственные пажи передразнивали их, так что король был принужден высечь восемьдесят человек во дворе Лувра. Священники с церковных кафедр гремели проклятиями коронованному нечестивцу. Но Генрих продолжал безумствовать. Миньоны грабили Францию, обирали казну, вымогали доходы с городов. На свадьбу Жуаеза король истратил одиннадцать миллионов экю (при том, что государственный долг уже превысил пятнадцать годовых бюджетов). Ее описание в мемуарах современников поражает: семнадцатидневный пир, сотни людей, наряженных в шитые золотом и серебром одежды, дождь драгоценных камней, маскарады, кавалькады, турниры и морские бои…
Королевская казна истощилась, а парламент запретил вводить новые налоги. На одном из заседаний Генрих разразился поистине женскими жалобами: «Я это знаю, господа, что я оскорбил Бога, я наложу на себя епитимью и поставлю двор на менее широкую ногу. Там, где у меня было два каплуна, будет один. Но как вы хотите, чтобы я вернулся к покрою платьев старого времени, как же мне тогда жить?»
От слов противники короля перешли к шпагам. Кайлюс и Можирон погибли первыми на дуэли с дворянами дома
Гизов. Два месяца спустя Сен-Мегрен был убит у дверей Аувра двадцатью замаскированными людьми. Генрих опозорил себя, оплакивая их. Церковь Святого Павла, в которой он похоронил убитых, парижане называли не иначе как сералем миньонов.
Самого Генриха временами охватывали приступы панического страха. Однажды ему приснилось, что его пожирают дикие звери. Проснувшись от ужаса, он велел перестрелять из аркебуз львов и медведей, содержавшихся в клетках Аувра. Если бы король мог, он поступил бы так же с ненавистными ему людьми…
В 1589 году кинжал монаха Жака Клемана пронзил бесплодное чрево последнего Валуа, короля-женщины.
***
Другим современником Грозного был Филипп II — еще один «король-паук», ткавший всемирную паутину. В 1556 году он унаследовал от своего отца, императора Карла V, половину мира — Испанию, Франш-Конте, Нидерланды, южную Италию, Америку и множество иных испанских колоний.