В его оправдание можно сказать только одно — он жил в Италии XVI века. По крайней мере, у Чезаре, в отличие от более мелких мерзавцев, была достаточно благая цель — объединение Италии (разумеется, под своей властью), раздробленной на мелкие княжества и опустошаемой иностранными армиями — французами и испанцами. Именно это его намерение вызвало преклонение перед ним Макиавелли.
В конце концов отец и сын, эти две гремучие змеи, ужалили в хвост самих себя. Однажды они велели накрыть стол в винограднике святого Петра в Оковах. Дело шло о том, чтобы отравить сразу пятерых кардиналов. Александр и Чезаре, приехав, спросили напиться. Дворецкий, посвященный в тайну, отправился во дворец за корзиной персиков, а ни о чем не подозревавший лакей взял, не разбирая, одну из смертельных бутылок и налил им отравленного хиосского вина. Старого Папу яд сразил словно невидимый огонь — мгновенно. Но Чезаре поборол отраву. Современники передают, что для того, чтобы излечиться, он приказал погрузить себя в распоротое брюхо только что убитого быка. Если это и выдумка, то все равно она поражает кошмарным символизмом: кровавое чудовище в окровавленном звере. Достоверно одно: Чезаре вышел из огня отравы, разлившейся по его венам, облысевшим, но полным жизни, как змея, сбросившая старую кожу. «Герцог Вален- тинуа, — пишет Макиавелли, — говорил мне во время избрания Юлия II (следующего Папы. — С. Ц.), что он обдумал все, что могло случиться, если его отец умрет, и нашел средство от любой случайности, но что он никогда не мог себе представить того, что в этот момент он сам будет находиться при смерти». Поэтому в первый момент после смерти отца он упустил из рук нити событий.
Ненависть, вскипевшая в Риме против семьи Борджа, была велика. Тело Папы, брошенное в одну из часовен, без свечей и священников, целую ночь подвергалось глумлению и надругательству. Утром римляне прикрыли изуродованный труп старой циновкой, затолкали его ударами ног в узкий гроб и бросили в могилу, которую затем оплевали.
Одновременно на улице убивали сторонников Борджа. Фабий Орсини, сын убитого кондотьера, прикончив одного из слуг Чезаре, прополоскал рот его кровью (опричники, что бы о них ни говорили, все же душегубствовали без таких картинных эффектов).
Несмотря на всеобщую ненависть, Чезаре вышел из опасного для него положения с величественным достоинством. Он не испугался народного гнева, сплотил вокруг себя оставшихся верных людей, силой заставил ватиканского казначея выдать ему сокровища отца и сам продиктовал новому Папе условия своего изгнания. Свой выезд из из Вечного города он совершил с пышной торжественностью: лежа в пурпурной мантии на носилках, которые несли двенадцать (какова символика!) алебардщиков, в окружении всадников с аркебузами в руках.
С этого времени Чезаре «начал быть ничем», как сказано о нем в одном современном двустишии. С крушением его честолюбивых планов преступления стали ему бесполезны, и он не совершал их больше, а стал просто мужественным вождем кондотьеров. Судьба с какой-то безнравственной благосклонностью послала ему (как и Дракуле) смерть солдата.
Герб Чезаре Борджа — дракон, пожирающий змей, — был эмблемой этой эпохи. Вот почему перо Макиавелли, выводя строки «Государя», дрожало от восторга, как кисть художника, нашедшего идеальную модель. «Обозревая действия герцога, — писал он, — я не нахожу, в чем можно было бы его упрекнуть; более того, мне представляется, что он может послужить образцом всем тем, кому доставляет власть милость судьбы или чужое оружие… Таким образом, тем, кому необходимо в новом государстве обезопасить себя от врагов, приобрести друзей, побеждать силой или хитростью, внушать страх и любовь народу, а солдатам — послушание и уважение, иметь преданное и надежное войско, устранять людей, которые могут или должны повредить; обновлять старые порядки, избавляться от ненадежного войска и создавать свое, являть суровость и милость, великодушие и щедрость и, наконец, вести дружбу с правителями и королями, так чтобы они либо с учтивостью оказывали услуги, либо воздерживались от нападений, — всем им не найти для себя примера более наглядного, нежели деяния герцога».
Восторг Макиавелли, писавшего в период одного из самых кровавых затмений морального чувства, теперь уже, к счастью, малопонятен.
***
Что касается современников Ивана Грозного, то самым одиозным среди них был, безусловно, Генрих III (1574—1589). Он резко выделяется из длинного ряда французских королей и скорее воскрешает тип изнеженных и развращенных цезарей времен упадка Римской империи, вроде Гелиогабала, который красил лицо, одевался женщиной, публично вступал в брак с солдатами и гладиаторами и ездил на колеснице, запряженной обнаженными куртизанками.
Генрих был братом Карла IX и носил титул герцога Анжуйского. Когда он был ребенком, фрейлины его матери, королевы Екатерины Медичи, часто забавлялись с ним, наряжая в женское платье, опрыскивая духами и украшая, как куклу. От такого детства у него остались не совсем обычные привычки — носить плотно облегающие камзолы, кольца, ожерелья, серьги, пудриться и оживлять губы помадой. Впрочем, в остальном он был вполне нормальным принцем: участвовал во всех придворных попойках, не пропускал ни одной юбки и даже, по свидетельству хрониста, заслужил славу «самого любезного из принцев, лучше всех сложенного и самого красивого в то время».
В 1573 году в результате немыслимых интриг Екатерина Медичи добилась его избрания на польский престол. Но уже через год весть о кончине Карла IX заставила его бросить своих подданных. Медлить было нельзя, Екатерина Медичи звала его в Париж, чтобы вырвать корону из рук герцога Алансонского и не допустить победы гугенотов. На обратном пути во Францию Генрих задержался в Венеции, где внезапно для всех предался самому безудержному разгулу. Костюмированные балы, фейерверки, карнавалы опьянили его, пробудив скрытую чувственность и извращенную порочность. Генрих стал любовником куртизанки Вероники Франко, подруги Тициана. Именно эта рыжеволосая красавица приобщила его к занятиям, по словам современника, «не очень приличным и крайне порочным, именуемым итальянской любовью, чего король никогда до этого не пробовал». Генрих покинул Венецию другим человеком. Его портрет на фреске Вичентино во дворце Дожей уже намечает будущий характер: лицо испитое, коварное, глаза не смотрят прямо, фальшивая улыбка кривит тонкие губы… Генрих покинул Венецию другим человеком или, если можно так выразиться, уже не совсем мужчиной.
По возвращении в Париж он открыл