— Еще одна загадка, — сказала Вера Данилова, — мешок… Что это за мешок? И что бы это значило?
— По-моему, это исторический мешок, которым кто-то, когда-то, кого-то из-за угла прибил, — предположил Киркинский.
Я, конечно, мог прихлопнуть Киркинского сразу, лично, но мне нужно было прихлопнуть всех сразу.
— Римский поэт и сатирик Ювенал около двух тысяч лет назад писал, — сказал я, обращаясь ко всем сразу и в особенности к Кутыреву, который то выглядывал из-за широкой спины Маслова, то скрывался, — что люди, слоняющиеся без дела (слова «слоняющиеся без дела» я подчеркнул интонацией), требуют только хлеба и всяческих зрелищ!.. — С этими словами я попробовал пройти в актовый зал. Но охрана, сплотившаяся вокруг Маслова, не пустила меня.
— Всесторонним и посторонним вход воспрещен, — сказал Маслов, обращаясь ко мне. — Посторонним в том смысле, кто не участвует в спектакле.
— У вас здесь будет генеральная репетиция? — спросил я Маслова.
— Генеральная, — подтвердил Маслов.
— А знаешь, почему она называется генеральной? — спросил я у Маслова.
— Почему? — спросил Маслов.
— Потому, что на этой репетиции буду присутствовать я, генерал Иванов. Я вообще удивлен, что не получил пригласительного билета на генеральную репетицию. Вам бы следовало пригласить меня, посоветоваться со мной, получить, в конце концов, мое разрешение.
— Крупноблочная мысль, — сказал Лев Киркинский.
— А что ты от него хочешь? — удивился Маслов. — Ведь он сейчас спит, а во сне человек не отвечает за свои слова и поступки.
«Что такое? Что такое? Что такое? — запрыгало у меня в голове. — Откуда они знают о сне наяву и о яви во сне? Идет утечка информации, но каким образом и откуда?» Я снова попытался пройти силой в актовый зал, не очень идя на обострение, но меня снова не пустили.
— Вы что, хотите, чтобы в воздухе появились неопознанные летающие предметы? — спросил я.
— Потомок Чингис-Хама, — сказала Лена Марченко.
— Частица нейтрино, — сказал я, — не вступает в реакцию ни с кем и ни с чем на свете.
— Вот тебе за все пора бы и голову оторвать, — сказал Маслов.
— Есть такие… так называемые, я даже не знаю, как их назвать, ну, одним словом, планарии. Если у планарии оторвать голову, она у нее снова отрастает, — возразил я.
— У планарии отрывать голову не стоит, — сказал Лев Киркинский, — а у тебя стоит.
— Когда вы успеете, я не говорю — сможете, оторвать мне голову, к тому времени она у меня уже будет регенерироваться.
— А неужели и вправду есть такие, планарии, что ли? — спросила меня на этот раз вполне серьезно Вера Данилова. — Я думала, что только у ящериц хвост отрастает.
— Да, есть! Когда оторванная голова будет отрастать, я вам позволю оторвать свою голову, чтобы продемонстрировать.
— Представляю, как это будет ужасно, — сказал Виктор Маслов, — две головы Юрия Иванова! Тут от одной-то столько неприятностей, а там две!.. Хоть с планеты Земля убегай!..
— Ребята, да пропустите вы его, — сказал Кутырев, — его все равно не переговоришь.
Я вскинул догрузочный мешок на плечи и…
— А это, — спросил Кутырев, скосив глаза на мой мешок с прессованными опилками, — это у тебя не взорвется?
— Если мне ваши штучки-мучки понравятся, то не взорвется…
— Но он же действительно посторонний, — остановил мое продвижение Маслов, — посторонний для нас и для всего нашего дела. Я понимаю, что, если бы он что-то понимал в театре…
— Когда с ним дерешься, — поддержал Маслова Киркинский, — то от него действительно можно что-то почерпнуть. А тут… Чего он будет нам глаза мозолить?!
— Я, конечно, в ваши дурацкие игры не играю, но я знаю правила всех, даже самых дурацких игр!
— Сказал мистер Икс плюс Игрек минус Зэт… — съязвила Марченко.
— Знаешь, Иванов, — сказал Борис Кутырев, — хоть мы и считаем тебя всесторонне развитым человеком, но в твоем развитии есть ущерб и предел. Зачем ты лезешь к нам на репетицию, ничего в ней не понимая?
— Ты же в системе Станиславского ни бум-бум, — поддержал Кутырева Лев Киркинский, — а у нас здесь собрались звезды школьной самодеятельности.
— Так, — остановил я Киркинского одновременно волевым жестом и еще более волевым взглядом. — Значит, вы звезды школьной самодеятельности и, как звезды, вы считаете, что я не знаю теории Станиславского?
— Да, мы в этом убеждены, — заупрямился Киркинский. — Читал ты умопомрачительно много и знаешь только то, что знаешь и сколько знаешь, но не больше, но о системе Станиславского, я убежден, ты не имеешь никакого представления.
— Ты, Киркинский, прав только в одном: в том, что я не изучил систему Станиславского, не изучил, но… — я обвел звезд школьной самодеятельности телескопическим взглядом и добавил: — но я ее знаю назубок!
Наступила такая, я бы сказал, фокусническая пауза, во время которой со мной случилось что-то удивительное для меня, хотя я и привык ничему не удивляться в себе. Во мне возникло ощущение, что я знаю и прекрасно разбираюсь в системе Станиславского. Это ощущение переросло у меня в уверенность, что я действительно знаю и разбираюсь в системе Станиславского, хотя я и ни разу не брал в руки книгу об этой системе.
Кажется, удалось выжать из моего мозга в смысле КПД еще часть капэдэшек! Это вам уже не шестью шесть, как сказал дядя Петя, это уж, может быть, все шестью восемь.
То, что произойдет дальше, дорогие товарищи потомки, я должен сначала объяснить. Сначала для самого себя, а потом и для вас.
Как могло случиться, что я, не изучая систему Станиславского, вдруг прекрасно в ней разбираюсь? Как это получилось? Вычислительная машина может решать любую математическую задачу, начиная с таблицы умножения и кончая самыми невероятными интегралами, так как всякое, даже самое сложное решение есть точная комбинация всевозможных цифр. Вот и мои знания о системе Станиславского родились сами собой из какой-то таинственной таблицы уважения к знаниям, накопленным человеком, таблицы уважения, которой мой мозг, вероятно, владел чисто механически. Ведь любое знание — это тоже точная комбинация точных слов.
— Значит, вы считаете, что