– Скажи своэй жэнщинэ, пусть идет сюда, – буркнул один из шляхов, гревшихся подле Шатаева костра.
Крапива погладила на прощанье жеребца, в который раз порадовавшись, что животных ее хвороба не мучает, и подошла к огню. Таковых очагов, разгоревшихся посередь бескрайнего поля, было четыре. Один, поболе, – вождя. С ним рядом сидели лишь ближники. Пленника вроде повели туда же, но надели на шею веревку и привязали к камню чуть поодаль. Еще два огня развели средние воины, от них слышался гортанный смех и доносился запах мяса. Последний же костер, рассудила Крапива, для самых младших. Младшими были Шатай, хмурый шлях с перевязанным после боя бедром и одноглазый, что позвал ее. Он сказал, когда Крапива приняла из рук Шатая бурдюк с водой:
– Спроси, дозволит ли с нэй заговорить.
Эка честь! Срединники спрашивали дозволения рот открыть разве что при Посаднике, да и то не потому, что обычай блюли, а потому что тот был скор на расправу.
– Отчего же не дозволить…
Но шляху того оказалось мало, он ждал.
– Нэ так скажи, – посоветовал Шатай. – Скажи: «Говори со мной».
– Говори со мной, – повторила Крапива.
Одноглазый развязал горло сумы, сыпанул из нее крупы в висящий на треноге котелок, перемешал и лишь потом продолжил:
– Мэня звать Кривой. Ты пошла с нами из сэлэния?
– Да.
Свет пламени делал глубже морщины на его лице. Кривой нахмурил лоб, и стало видно, что он немолод.
– Почэму?
Крапива и себя-то об этом спрашивала, да ответить боялась. Она сжала зубы и процедила:
– Нет мне жизни в деревне.
Кривой повременил, зачерпнул длинной ложкой из котелка, попробовал, добавил соли. Крапива ждала, что молвит.
– Почэму?
– Хворобная я… – Шлях с перевязанным бедром напоказ отодвинулся, и Крапива торопливо добавила: – Не заразная. Но… Коснуться никого не могу. Боги сделали так, что кожа моя жжется.
Третий шлях плюнул на две стороны и рявкнул:
– Аэрдын!
Шатай же пнул его ногой и хохотнул:
– Сам ты аэрдын! Это благословэние Рожаницы! Чтоб такие, как ты, нэ распускали рук!
Крапива испугаться не успела, как раненый засмеялся в ответ и тоже пихнул Шатая. Тогда она осмелела:
– Я просилась с вами, потому что слыхала: шляхи не касаются своих женщин…
– Эще как касаются! – перебил Шатай. – С дозволэния, но так, что жэнщины кричат от счастья!
В свете огня и без того все казалось рыжим, но Крапива совсем уж покраснела.
– Ты сэла в сэдло нашего Шатая, – заметил одноглазый. – Знаешь ли, что это значит?
Крапива замотала головой, а Шатай насупился. Это заметили все, и раненый хмыкнул:
– Уж нэ рэшил ли хэлгэ взять сэбэ жэну обманом?
Тогда Крапива узнала, как вспыльчивы могут быть шляхи и как много делала Свея, дабы не разозлить их. Шатай взвился с места и выхватил нож. Он кинулся на того, кто обозвал его хэлгэ, перемахнул через костер, не задев притом котелка. Кривой даже мешать в нем не перестал. Крапива подорвалась остановить сцепившихся мужей, но одноглазый махнул на них ложкой:
– Сиди. Разбэрутся. Нэ впэрвой.
На драку от других костров не сбежались ни поглазеть, ни тем более разнять. Только послышался чей-то смех:
– Опять Брун с Шатаем костер дэлят!
Дележ и верно был не первым: двое катались по колючей траве и угощали друг друга ударами, но никто не уступал.
Крапива прошептала:
– Что такое… хельге?
– Нэ произноси вслух. – Кривой плюнул через плечо. – Это дрянь. Бэзродный, слабый, трусливый.
– Разве Шатай такой?
– А развэ надо таким быть, чтобы называться?
Девице взгрустнулось – ей ли не знать? Крапивой ее прозвали задолго до того, как появилась хвороба. А нелюдимой да хмурой она стала уже опосля.
– Останови их, Кривой! – попросила она.
Шлях удивился:
– Зачэм?
– У них ножи! Один другого убить может!
– Значит, другой слаб, а один силен.
Слова стали пророческими, и скоро раздался сдавленный крик и ругань:
– Козлиноэ дэрьмо!
Ругался тот, второй, которого назвали Бруном, и Крапива вся похолодела: неужто не стало Шатая, того единственного из шляхов, кого она боялась не до дрожи в коленях, а малость поменьше? Но следом прозвучал и его голос:
– Нэ открывай рта, если из нэго доносится вонь!
Шатай вернулся к костру, на ходу вытирая короткое лезвие ножа о широкие штаны. Крапива едва не закричала, но следом увидала и Бруна – он зажимал порез на руке, но был живым. Кривой и не повернулся к ним.
– Можно эсть, – сказал он равнодушно.
У Бруна кровь сочилась меж пальцев, но помогать ему никто не спешил. Он попытался отнять здоровую руку от больной, чтоб залезть в суму, но кровь потекла скорее, и шлях побелел.
– Ты что это?! – возмутилась Крапива. – Человеку руду пустил!
– Это нэ чэловэк, – фыркнул Шатай. – Это грязный язык!
– Да что ж вы сидите-то?! Он помрет сейчас!
– От царапины? Сядь, Крапива, поэшь.
Но лекарка на то и лекарка, чтоб никого без подмоги не оставлять, будь он хоть трижды шлях. Она уперла руки в бока и велела:
– Сядь немедля! Не ты, Шатай! Брун, сядь.
И тот послушался.
– Шатай, дай пояс!
И снова никто не перечил девице. Она подошла к раненому и принялась перевязывать руку. Шлях глядел на нее недобро, но не мешал. После Крапива опустилась на колени. Мало привычных ей росточков пробивалось сквозь твердую землю, а дальше в степи небось и вовсе ничего не останется, но слабое пение заслон-травы лекарка расслышала. Она на четвереньках, словно зверь какой, поползла к ней.
– Она у тэбя нэздорова умом? – спросил Кривой. Спросил равнодушно, дескать, невеликая беда.
Шатай развел руками:
– И что с того?
Отыскав нужную травку, Крапива бережно оборвала лепестки – мелкие да сухие, не то что дома, но для дела годились. Размяла их прямо в ладонях. Кто другой не управился бы, не сумел договориться со своевольным цветом, но Крапива не сомневалась. Она вытащила из костра головешку и обмазала ее кашицей, подала край одеяла Бруну:
– Зажми зубами.
Тот нехотя обратился к Шатаю:
– Скажи своей жэнщинэ, что я нэ боюсь боли.
Но Крапива не стала дожидаться, пока шляхи меж собой договорятся. Она легонько стукнула краем головешки Бруна в лоб:
– Сожми, сказала!
Делать нечего, пришлось покориться.
Когда лекарка