— Знает, — отвечает Фарид, становясь серьезным. Его плечи напрягаются, а между бровями появляется вертикальная морщинка — точно такая же, как у Рамазана в моменты беспокойства. От этого сходства в груди разливается горькая тяжесть. — Мы созванивались с ним вчера.
Фарид опускается в кресло напротив меня, его пальцы нервно постукивают по подлокотнику. В этот момент он как никогда похож на отца — тот же профиль, те же движения, даже манера хмуриться. Моё сердце сжимается от боли. Я чувствую, как к глазам подступают слёзы, и поспешно смотрю в сторону, притворяясь, что поправляю подушку на диване.
— Он сначала не хотел, чтобы мы уезжали так далеко, — добавляет Лейла, откладывая телефон и обхватывая колени руками, как делала в детстве, когда была чем-то расстроена. Её голос становится тише, в нём слышится неуверенность. — Но потом согласился, что это лучшее образование.
Они говорят об отце сдержанно, словно боятся причинить мне боль. И я благодарна им за эту заботу, хоть она и не нужна. Я уже почти не плачу по ночам. Почти.
Кого я обманываю? До сих пор просыпаюсь в три часа ночи с ощущением пустоты рядом. До сих пор иногда, по привычке, покупаю его любимый сыр или готовлю плов так, как он любит — с большим количеством изюма и чеснока. До сих пор вздрагиваю, когда слышу мужской голос, похожий на его. Этот зверь предательства все еще рядом, просто научился прятаться в тени.
— Он прилетит на твой день рождения? — спрашиваю дочь, стараясь, чтобы голос звучал ровно, но слышу в нем предательскую дрожь. Зря я задала жэтот вопрос, не успела прикусить язык вовремя Сжимаю руки в кулаки так сильно, что ногти впиваются в ладони. Эта маленькая боль помогает сосредоточиться, не дает эмоциям захлестнуть меня.
Лейла пожимает плечами, её взгляд становится беспокойным, а пальцы начинают теребить кисточку на декоративной подушке:
— Обещал, но… Знаешь, у него сейчас много дел с переездом и новым бизнесом. И потом, Зумрут скоро родит, так что…
Её голос затихает, она явно не хочет развивать эту тему. Уголки её губ опускаются, и я вижу в её глазах отражение собственной боли. Она тоже страдает, моя девочка. Страдает от того, что её семья разрушена, что ей приходится делить любовь отца с кем-то ещё. И от осознания этого моё сердце разрывается ещё сильнее.
Имя его новой жены по-прежнему отдается внутри болезненным эхом, словно удар колокола в пустой церкви. По спине пробегает холодок, а в животе образуется тугой узел. Но я заставляю себя улыбнуться, хотя чувствую, как натягиваются мышцы лица, как дрожат уголки губ:
— Все будет хорошо, милая. Мы устроим тебе незабываемый праздник.
Стараюсь, чтобы голос звучал легко и беззаботно, но выходит натянуто. Дети обмениваются быстрыми взглядами — они всё понимают, всё чувствуют. Воздух в комнате становится тяжелым от невысказанных слов и подавленных эмоций.
Как мне научиться говорить о нем спокойно? Как мне научиться произносить имя той женщины без этой колющей боли в груди? Тридцать лет — это слишком долго, чтобы просто отпустить и забыть. Слишком долго…
Мама выглядывает из кухни, вытирая руки о фартук с вышитыми маками — её подарок от Лейлы на прошлый день рождения. Её седые волосы аккуратно уложены, а на лице — привычное выражение заботы. Она старается казаться бодрой и энергичной, но я замечаю тени усталости под её глазами. Последние месяцы были тяжелыми и для неё — видеть страдания дочери оказалось испытанием не из легких.
— Ужин готов! — объявляет она, и в её голосе звучит то же наигранное веселье, что и в моём. — Всем мыть руки и за стол!
От кухни доносится аромат запеченного мяса с травами и свежего хлеба, вызывая у меня приятную тяжесть в желудке. Весь день я почти ничего не ела, и только сейчас поняла, насколько голодна.
За ужином мы сидим за большим овальным столом, покрытым белоснежной скатертью с вышивкой по краю. Мама всегда настаивала на сервировке даже для обычного семейного ужина — "трапеза должна быть красивой", говорила она. Фарфоровые тарелки мягко позвякивают, соприкасаясь с серебряными приборами. Свечи в центре стола отбрасывают теплый мерцающий свет на наши лица, смягчая черты, скрывая следы усталости и печали.
Мы говорим о будущем. О том, что Фарид и Лейла будут жить вместе в Лондоне — они показали примеры хороших квартир недалеко от университетов. О том, что Мурад и Ахмет планируют открыть филиал компании в Европе. О моем фонде, который растет с каждым месяцем — мы уже помогли отремонтировать три детских дома и построить новый корпус в школе-интернате для сирот.
Разговор течет плавно, перескакивая с темы на тему. Я вижу, как лица детей оживляются, когда они говорят о своих планах. Лейла активно жестикулирует, рассказывая о модных трендах в Лондоне…
Никто не говорит о Рамазане. Словно его никогда и не было в нашей жизни. Но я чувствую его присутствие в чертах лица моих сыновей, в жестах, в манере говорить. Они его копии, и иногда это причиняет почти физическую боль, словно кто-то сжимает моё сердце в кулаке.
Как могла я не замечать, насколько Ахмет похож на него? Тот же разрез глаз, та же привычка прищуриваться, когда слушает. И Мурад — та же манера откидывать голову, когда смеется. И Фарид — те же движения рук, когда говорит о чем-то важном. И даже Лейла иногда улыбается точь-в-точь как он. Словно он разделился на четыре части и остался со мной, несмотря ни на что.
Позже, когда все разошлись по своим комнатам, сижу в гостиной с мамой. За окном уже стемнело, и отражение комнаты в стекле кажется более реальным, чем действительность. Желтый свет настольной лампы создает уютный кокон вокруг нас, отгораживая от внешнего мира. Тиканье старинных часов на стене — единственный звук, нарушающий тишину.
Мама вяжет что-то маленькое и голубое — видимо, для внука. Её морщинистые руки движутся уверенно и быстро, спицы мелькают в воздухе, создавая причудливый узор. Я всегда удивлялась, как эти пальцы, искривленные артритом, могут создавать такую красоту. Сейчас, глядя на неё, я чувствую прилив нежности и благодарности. Без неё я бы не справилась с этим кризисом.
— Ты молодец, дочка, — говорит она, не отрываясь от