Потому выдавив с тюремного двора толпу, желавшую покончить с убийцами полицмейстера (какая неожиданная и внезапная любовь к покойному!), Меркулов и метался, собирая городовых с жандармами и выгоняя из казарм хмурых казаков.
Когда, в который раз уже, вестником беды прискакал Ингвар – на сей раз не на губернаторском гнедом, а на Митькином пароконе! – и рассказал, что сын, безумный мальчишка, потащился в еврейский квартал, в самую сердцевину беспорядков, Аркадий Валерьянович лишь только до боли стиснул кулаки. Пришлось давить в себе дикое, отчаянное желание бросить все и гнать автоматон туда, чтобы найти, спасти, выдернуть… или не найти и не спасти, потерять навсегда в круговерти обезумевшей от крови и безнаказанности толпы. Оставалось только делать то, что он и так делал, – собирать людей и молиться, чтобы не оказалось поздно! Хотя бы для Митьки, потому что для кого-то… как для той убитой в двух шагах от тюрьмы девочки… он уже невозвратно опоздал.
– При первом столкновении с погромщиками стрелять поверх голов! – гоня пароконя легкой рысцой и удерживая отчаянное желание приказать полицейским перейти на бег, прокричал Меркулов. – В случае неподчинения стрелять разрешаю только лучшим стрелкам и только одиночными выстрелами! Никаких залпов!
– Да что вы такое говорите, ваше высокоблагородие! – Мелков, трусивший на своей пузатенькой кобылке рядом со скудной неорганизованной толпой железнодорожных жандармов, вдруг завопил так, что пронзительный голос его разлетелся над строем. – Как можно заради иноверцев поганых в честных людей стрелять?!
Любопытно, Лаппо-Данилевские купили его от безысходности или от большого ума, полагая, что даже от дурака есть польза? Хорошо, если первое.
– А и правда, вашвысокобродь, как-то оно… не того… – заворчали в строю городовых. – В своих-то…
– Эти честные люди сейчас разбивают лавки и грабят дома! – рыкнул Меркулов.
– Сами виноваты, что их бьют! Веровали бы, во что у нас в империи веровать положено, – кто б их тронул! – запальчиво выкрикнул Мелков.
– А Фирочка, лада моя, за меня б замуж пошла, – выбирая повод своего коня-тяжеловеса, с тоской протянул младший Потапенко. – Кабы не вера их поганая, жидовская…
– Слышь, пане хорунжий, ты бы того… не этого… – есаул Вовчанский по-собачьи нервно зевнул, косясь на господина Меркулова.
Тот повернулся в седле – и сделал это так медленно, словно на плечах его лежала огромная тяжесть. Она и лежала – отчаянное желание дать в морду младшему Потапенко, потом Мелкову и, бросив всех этих… разговорчивых… погнать пароконя прочь, на помощь своему ребенку.
Вместо этого он окинул младшего Потапенко долгим взглядом: от торчащих из-под фуражки всклокоченных, давно не чесанных волос прошелся по расхристанной, словно бы обрюзгшей и утратившей всякую стать фигуре и остановился на давно нечищенных сапогах. Потапенко невольно шевельнул ногой, будто пытаясь спрятать позорный грязный сапог от этого взгляда. И лишь тогда Меркулов заговорил:
– Что ж, хорунжий… – тихо и страшно сказал он. – Могу лишь порадоваться за покойную вашу возлюбленную… Что она умерла, страшной смертью… но хотя бы не дожила до вот этого дня!
– Да вы… – Хорунжий вскинулся, приподнимаясь в стременах так, что несчастный конь осел на задние ноги, всей своей огромной фигурой нависая над стройным начальником Департамента, – и тут же осел, словно прихлопнутый яростным ответным взглядом.
– До дня, когда вот там… – Аркадий Валерьянович протянул руку, указывая в сторону еврейского квартала, – пьяная, дикая толпа унижает и мучает таких же юных, черноглазых и гордых, ни перед кем и ни в чем не виноватых… точно таких, как она! За то, что они – такие родились и так живут. А мужчина, клявшийся ей в любви, на это согласен и вмешиваться не собирается! Только вот наши священники учат, что мертвые смотрят на нас с небес. Не знаю, как у них в иудейской вере. Может, и не смотрят. А может, ей на вас и глянуть мерзко!
Потапенко задышал часто-часто, его глаза налились кровью, – казалось, сейчас он просто прыгнет на Меркулова из седла, навалится всей тяжестью, вжимая в мостовую, вцепится твердыми, как железные прутья, пальцами в горло… а вместо этого вдруг выдохнул, так что вздох этот был больше всего похож на протяжный вой, поглядел на небо… и громко скомандовал:
– А ну, равняйсь, собачьи дети! Удила намотать, сопли подтянуть! Строем, рррысью, за его высокоблагородием…
– Вот чего сразу – собачьи? – заворачивая коня в строй, проворчал Вовчанский. – Медведь, как есть медведь…
– Не боитесь, что люди-то с вас спросят: за сколько казачки православные инородцам продались? – заорал Мелков.
Меркулов протянул руку и взял Мелкова за горло. Приподнял его в седле и под восхищенный свист Вовчанского, удерживая на вытянутой руке, прошипел в стремительно синеющее лицо:
– А ты – за сколько продался, тварь? Живешь на подати, жалованье получаешь, одеваешься, обуваешься, еще и взятки берешь… И выбираешь. Кого… тебе… защищать, а кого – нет? – При каждом слове Мелков вздрагивал, судорожно хватая воздух губами, пальцы его царапали сомкнувшуюся на горле руку, но освободиться не получалось.
Меркулов поднял его еще выше, почти подвесив над седлом, и с мясом рванул с мундира погон с серебряным галуном. И швырнул Мелкова из седла наземь, под копыта своего автоматона.
– Арррестовать! – рявкнул он. – Ты и ты, препроводить господина Мелкова в тюрьму. Скажете, по моему приказу! За пренебрежение служебным долгом!
– Вы… вы за это еще поплатитесь, господин Меркулов! – снизу прокричал Мелков. – Посмотрим, кто еще в тюрьме окажется и по какому обвинению! – И тут же испуганно заверещал, когда пароконь переступил с копыта на копыто у самой его головы.
– И трусость! – припечатал вдогонку Меркулов.
Усач городовой, явно из бывших армейских унтеров, только что кивавший в такт словам Мелкова, презрительно скривился.
– И запомните все! – Меркулов обвел собранных им людей бешеным взглядом. – Вы – полиция! Для полицейских, как для Господа Христа: «Нет ни иудея, ни эллина…»[43] Нет ни православных, ни мусульман, ни иудеев. Ни Кровных, ни бескровных, ни дворян, ни мещан с крестьянами! Для полицейского есть живущие по закону и идущие против него! Первых мы защищаем, вторым нет от нас пощады! В том наш долг, который каждый из вас исполнит с честью!
– Его высокоблагородию – ура! – выдвигаясь вперед, рявкнул княжич Урусов. – Не посрамим!
– Ура… – жидко и неуверенно откликнулись городовые.
– Ура! – рявкнул, точно пролаял Вовчанский, и во всю медвежью глотку подхватил Потапенко: – Урааааа!
И вот тогда и городовые, и казаки наконец отозвались длинным нестройным:
– Ураааа! Ураааа!
– За государя, не посрамим! – в духе лучших армейских традиций прокричал Аркадий Меркулов; чувствовал он себя в тот момент изрядно глупо, но… если это поможет сдвинуться наконец с места, он и на голове пройдется! – За мной! – И, дернув рычаг, погнал автоматон в сторону еврейского квартала.
«Держись, Митька! Ты только немножко еще там продержись, сынок, не влезай ни во что… Отсидись, Предками и Христом Богом прошу, что тебе до тех людей…» – под отчаянно мечущиеся мысли он вел бодро рысящих за ним казаков – позади почти бегом следовала колонна городовых.
Подгоняющий коня Урусов поравнялся с ним и отрывисто бросил:
– Вы ведь сами не верите в это, ваше высокоблагородие. Что мы и правда сможем вот так – арестовать виновного, невзирая на Кровь, религию или звания.
– Не верю, – качнул головой Меркулов. – Но буду очень стараться, чтоб это стало правдой. Прямо нынче и буду! – И с облегчением выдохнул при виде новехонького фонаря, нелепо и неудобно воткнутого на самой границе еврейского квартала.
Следы погрома были видны уже здесь – обломки мебели на мостовой, изодранные в клочья книги и поземка из перинного пуха, вертящаяся у копыт автоматона.
– Готоооовсь! – протяжно проорали сзади, и Меркулов наконец-то рванул рукоять автоматона, заставляя того резко вскинуться на складывающиеся в суставах задние ноги. Из поднятых