– В общем, по великому фармазону Александру Сергеевичу Пушкину: «Ночной зефир ⁄ Струит эфир…», – заключил с нескрываемым удовлетворением Феликс Рожнецкий.
– Оный эфир и должен стать основанием для новой книги. Но удастся ли его переложить в русских словесах и предложениях, простых, сложносочиненных и сложноподчиненных, да и возможно ли передать игру темных небесных вод? – с какой-то безнадежностью и даже ненарочной горечью в голосе ответил Андрей Никитин.
Акт второй
Согласимся, что у ненаписанной книги как бы отсутствует сюжет: возможно, он имел место, но не состоялся даже в устной форме, учитывая, что автор мог поведать о нем кому-нибудь, предположим, во время писательских застолий. Такими сведениями мы не располагаем. С другой стороны, для нас заменить гипотетический сюжет книги способны обстоятельства ее ненаписания. А что сюжет? Просто он, не осуществившись, канул в небесных темных водах Ригведы, уйдя вместе с покойным автором, вставшим на Питрияну – путь отцов, путь предков, который древние арии связывали с продолжительной ночью в циркумполярных областях своего изначального проживания, и только северное сияние, являясь порой на громоздком небесном куполе Заполярья, прочерчивало мягким манящим светом темные и плотные космические воды, переливаясь светлыми частицами, как микроскопическими светлячками, в которых можно было узнать души предков на пути Вселенной. Вот она Навь, преодолевающая пространства на пути Прави и прорвавшаяся в Явь! Когда сжигается во франкмасонской ложе профаническое завещание новоиспеченного ученика, то оно тем самым проецируется на астральный план – древнеславянскую Навь. Сколь в этом смысле справедливы слова Воланда, пожелавшего прочитать произведение о Пилате, из 24 главы знаменитого булгаковского романа, обращенные к Мастеру: «– Простите, не поверю, – ответил Воланд, – этого быть не может, рукописи не горят <…>». Но если не горят реальные рукописи, отображенные на бумаге, то ведь тем более не горят и ненаписанные книги, поскольку остаются лишь потенциями на тонком духовно-материальном уровне темных вод небесной тверди, не требуя огненного переноса в астрал, как в случае с профаническим завещанием или рукописями литературно-художественных и научных произведений. Похоже, здесь мы имеем уже другой вариант растворения литературы в жизни, а жизни в литературе, нежели в романе «Сон в красном тереме», выходившем с 1763 года, автором первых восьмидесяти глав которого являлся Цао Сюэцинь. Многомерность и многоплановость китайского романа умаляется подробным бытописанием, что в итоге приобретает игровой смысл, рассматривая и жизнь, и литературу как своего рода набор центробежных и центростремительных случайностей, да и сама судьба в произведении есть не неумолимый рок, а сложение, сочетание и комбинация вышеназванных проявлений, аллегорией которых служит сад с его разбегающимися тропами и стезями. Отсюда вечный лабиринт и психологическое блуждание героев, удаление от центральной аллеи или приближение к ней – все это лишь действие, в котором автор успешно расширяет геометрию времени-пространства, когда Навь бесследно исчезает в Яви, а смыслом романа служит разновекторное движение, гармония и дисгармония чувств героев, произвольность или непроизвольность их поведения. С одной стороны, поражает психологизм дальневосточного романа; с другой стороны, у него не может быть завершения, и сам читатель попадает в искусно сплетенную сеть бесконечной шарады сюжетных линий, выйти из которой можно лишь прекратив чтение. Взявшийся писать «Буденброков» (1896–1900) после прочтения «Сна в красном тереме» Томас Манн пытался соединить жанр китайского романа с античной трагедией, но не достиг успеха в этом. Роман вышел прекрасный, притом оставаясь слишком европейским, тогда как его «Волшебная гора» (1924 год), поистине, один из первых удачных синтезов европейской и дальневосточных романных жанров, где автор удерживает равновесие между Явью и Навью. Но в нашем случае Явь должна раствориться в Нави, отсюда и отсутствие сюжета ненаписанной книги, но, тем не менее, существующей в мире идей, в иерархии эйдосов платонической философии.
В тот день 19 августа 1977 года он встал около 6.00 и, не будя домашних, решил посетить Измайловский остров, для чего он на общественном транспорте добрался до метро «Каховская», а оттуда с одной пересадкой доехал до станции «Измайловский парк» (в ту пору Андрей Никитин со своей женой Татьяной