«Кажется, было воскресенье, но хорошо помню на редкость лютую стужу. С трудом и даже чинясь в дороге, мы добрались часу во втором к цели. Крымов, его «молодая» жена и ее отец нас встретили, радуясь гостям. (…).
Вскоре позвали обедать. (…) За третьим или четвертым бокалом шампанского Цветаева неожиданно достала чуть ли не из-за пазухи рукопись (своей поэмы «Молодец» – К.Ш.) и начала уговаривать хозяина издать ее сказку в стихах с иллюстрациями, возможно, Гончаровой. Мы с Ширинским обомлели – от страха и возмущения. Вместо единого фронта «утверждений» получалось индивидуальное, шкурное соперничество.
К счастью, Крымов сразу ответил, что знает эту сказку и не любит ее…
Увы, делового разговора не получалось. Решительно, помогла Крымову все та же Цветаева: ее вдруг развезло от нескольких стаканов шампанского, да так, что пришлось поспешно отступать в уборную.
Цветаеву после этого эпизода у Крымова я обругал при свидетелях. Настроение у всех нас в течение целой недели было подавленное. Ширинский так описал общее состояние: "Точно мы все вместе выкупались в одной грязной ванне…" (В.Яновский. Поля Елисейские)
* * *
Но Иван Владимирович был половчее дочери, он знал рыбные места и, закидывая удочку, не напивался. Со съезда он отбыл не с пустыми руками. В своих толстеньких, но цепких пальцах он уносил добычу, и еще какую! Прямо из-под носа бедных художников он увел богатейшего русского предпринимателя – Нечаева-Мальцова.
В ряду выдающихся отечественных меценатов, без коих невозможно представить существование русской культуры, Ю.С. Нечаев-Мальцов занимает одно из первых мест, хотя имя его менее известно, чем имена тех же Третьяковых или Рябушинских, Саввы Мамонтова или Саввы Морозова.
Цветаева саркастически изображает его сумасбродным купчиной-обжорой: «Для нас Нечаев-Мальцев был почти что обиходом. "Телеграмма от Нечаева-Мальцева". "Завтракать с Нечаевым-Мальцевым". "Ехать к Нечаеву-Мальцеву в Петербург" (…)
– Что мне делать с Нечаевым-Мальцевым? – жаловался отец матери после каждого из таких завтраков, – опять всякие пулярды и устрицы… Да я устриц в рот не беру, не говоря уже о всяких шабли. Ну, зачем мне, сыну сельского священника – устрицы? А заставляет, злодей, заставляет! "Нет уж, голубчик вы мой, соблаговолите!" Он, может быть, думает, что я – стесняюсь, что ли? Да какое стесняюсь, когда сердце разрывается от жалости: ведь на эту сторублевку – что можно для музея сделать! Из-за каждой дверной задвижки торгуется, – что, да зачем – а на чрево свое, на этих негодных устриц ста рублей не жалеет. Выкинутые деньги! Что бы мне – на музей! И завтра с ним завтракать, и послезавтра, так на целые пять сотен и назавтракаем. Хоть бы мне мою долю на руки выдал! Ведь самое обидное, что я сам музей объедаю…». («Музей Александра III»).
Разумеется, и этот грубый цветаевский лубок – не больше, чем плод ее фантазии. Денег Ивану Владимировичу Нечаев-Мальцов давал миллионами и счета за ним не проверял. Он не только не торговался из-за каких-то дверных задвижек, но не прекратил финансирование даже после того, как по вине Ивана Владимировича в пожаре погибли ценные экспонаты, после чего другие жертвователи от него отвернулись.
Зато хорошо пообедать, или, как выражались в Москве, «покушать», Иван Владимирович очень уважал, особенно за чужой счет. И ущерб музею он причинял отнюдь не на завтраках с главным спонсором (о чем речь пойдет ниже).
Но вот то, что при виде каждой сторублевки, потраченной не на его проект, сердце Ивана Владимировича разрывалось от жалости – скорее всего, правда. Во всяком случае, Цветаева позже злилась, если деньги доброхотов доставались не ей, а кому-то другому.
* * *
Вторую фамилию Нечаева—Мальцова Цветаева писала через «е»; так же следом за ней поступают и «кирилловны». На самом деле, она пишется через «о», и разница в одну букву, подобно ударению в фамилии «Иванов», указывает на различие гораздо более важное – в происхождении. Скажем, известный поэт-символист, хозяин знаменитой Башни, непоследовательный наставник молодых дарований Вячеслав («Великолепный») ИванОв (ударение на последнем слоге), был сыном простого землемера. А другой известный поэт-акмеист, автор блестящих, правда, значительно беллетризованных мемуаров Георгий ИвАнов (ударение на втором слоге), происходил из потомственных дворян.
«Кирилловны» этой разницы, похоже, не понимают (см. например, лекции Д.Быкова (признан иноагентом), в которых он фамилию Вячеслава ИванОва упорно произносит как «ИвАнов», или Н.Громовой, именующей ИвАнова, ИванОвым.). Но Вячеслава ИванОва они дружно уважают. Не потому что знакомы с его путаными трудами, а потому что Цветаева посвятила ему цикл стихов «Ученик», в котором изъявляла полную готовность покорно следовать за ним. Только, само собой, не туда, куда шел он, а куда тянуло ее.
А Георгия ИвАнова «кирилловны», напротив, коллективно ненавидят, и тоже не оттого, что им совсем не нравятся его стихи, – в стихах они мало понимают. Просто в своем очерке о Мандельштаме он мимоходом упомянул стихотворение, посвященное, по его мнению, некоей брюнетке, в которую Мандельштам был влюблен, в то время как оно на самом деле адресовалось Цветаевой. Для читателя и для стихотворения в этом большой разницы нет, но Цветаева, и без того проведшая много лет во Франции в тени славы Г.Иванова, взвилась.
Она тут же написала гневную отповедь – «Историю одного посвящения», очередное длинное, хвастливое бессюжетное эссе, к которому мы вернемся, когда речь дойдет до ее отношений с Мандельштамом. Печатать его никто не пожелал, ввиду его откровенной слабости, но раздраженная Цветаева читала его со сцены – с большим вызовом. Она почти все делала с вызовом, даже обручальное кольцо почему-то носила с вызовом и восклицательным знаком («Я с вызовом ношу его кольцо!»), словно оно было краденым. Не довольствуясь своими выступлениями, она, с присущей ей грубостью, за глаза ругала Иванова «брехуном».
Отец Ю.С.Нечаева-Мальцова, был сенатором и обер-прокурором Синода, то есть принадлежал к высшей придворной знати, о родстве с которой так страстно мечтала в юности Цветаева. Прекрасно образованный историк-дилетант и археолог-любитель, он являлся частым гостем салона княгини Волконской. В том же кругу вращался и его молодой шурин, родной брат его жены, Иван Мальцов, сыгравший огромную роль в жизни племянника и вошедший в русскую историю, хотя совсем бесславно, не геройски.
Иван Мальцов по окончанию Московского благородного университетского пансиона служил в Московской Коллегии Иностранных дел одновременно с другими «архивными юношами»: С.Соболевским, П. Киреевским, князем В. Одоевским, Веневитиновым и Шевыревым. Это