О вежливости вспоминает Эфраим.
– Пожалуйста, проходите, госпожа Норт, – говорит он.
– Спасибо.
Лидия снимает плащ и перчатки. Протягивает их Эфраиму. Потом, осторожно кивнув, идет к огню и медленно опускается в кресло напротив меня.
– Марта.
– Лидия.
Ох уж этот мучительный ритуал вежливости. Пустые любезности, церемонные фразы. Я этого не выношу, поэтому говорю прямо, резче, чем собиралась.
– Тоник закончился?
– Да. Уже несколько месяцев как. Я теперь едва соображаю. Голова пульсирует так, будто меня бьют молотком. Не могу спать, едва могу есть. Пожалуйста, – Лидия кладет кожаный кошелек на столик между нами, и я слышу звяканье монет, – заплачу сколько угодно.
Мы с Лидией много лет живем по соседству, но близки никогда не были. И уж точно не дружили. Однако мы всегда любезно общались при встречах, проявляя уважение к положению друг друга в обществе. Что меня больше всего раздражает в Лидии Норт, если не считать ее несгибаемой верности мужчине, которого я презираю, – это ее слабость. Она робкая. Вялая. У нее нет характера, нет собственных мнений. Мне нужны интересные друзья. Сильные и яркие.
Я стараюсь не демонстрировать своего осуждения.
– Можно задать вопрос?
– Конечно.
– Относительно твоего мужа.
Лидия щурится, но все же отвечает:
– Хорошо.
– Майор Генри Уоррен?
– И что?
– Он с вами ужинал десятого августа?
Она щурится еще сильнее.
– Да.
– Ты это помнишь? Именно тот вечер?
– Гостевую книгу я не веду, если ты про это.
Она не помнит тот вечер, думаю я. Просто повторяет то, что ей велел говорить Норт.
– Ты точно не спала, Лидия? Ты сказала суду, что Джозеф все время был дома с тобой. Но ты правда не спала и видела, что он никуда не уходил?
– Конечно же он был дома.
– Я не об этом спрашивала.
Лидия прикусывает нижнюю губу.
– Мой муж не любитель развлекаться вне дома. И чтобы знать об этом, мне не требуется всю ночь не спать.
– То есть ты соврала?
– Конечно нет! – Голос у нее срывается. – Он не мог сделать то, в чем его обвиняют.
Я наклоняюсь к ней, давя ее словами:
– Ты бодрствовала?
Лидии нужно несколько долгих секунд, чтобы признать правду. Она качает головой.
– А ты подтвердишь это в суде?
Она качает головой сильнее.
– Ни за что. И никто не может меня заставить. Я все-таки жена судьи и знаю закон. Меня нельзя заставить свидетельствовать против мужа.
– Тогда мне не нужны твои деньги, – говорю я, толкая маленький кожаный кошелек обратно к ней, – потому что я не буду делать тебе тоник.
Она поражена.
– Как ты можешь такое сказать? Как ты можешь быть настолько жестока?
– Если я и жестока, то лишь следую твоему примеру. Ты не хочешь рассказать правду про тот вечер, не хочешь сказать судебному приставу, куда сбежал твой муж.
– Я уже им сказала! Десять раз говорила! – восклицает она. – Джозеф уехал в Бостон по делам.
– Удобная выдумка.
– Единственная выдумка – это история Ребекки Фостер. Она лжет. Джозеф никогда бы не поднял руку ни на кого таким образом, как она говорит. Но разве друзья и соседи ему верят? Нет, они поверили жене еретика. Женщине, которая живет здесь меньше пяти лет. А теперь даже суд, которому служит мой муж, его преследует! Скажи мне, где здесь справедливость, Марта Баллард? Скажи!
– Я скажу тебе то же, что говорила в суде. То, что видела своими глазами. Ребекка не врет. Настоящая жестокость – это то, что с ней сделали. И ты бы это поняла, если б поинтересовалась тем, куда твой муж ходит по ночам.
– Я знаю Джозефа! И знаю закон, – восклицает она, чуть не плача, но одновременно кипя от гнева, – и я не обязана никому говорить, куда он ходит. Ни тебе, ни тем более тому мальчишке приставу. Не обязана, если это значит действовать против моего мужа.
– Тогда возвращайся, когда будешь готова сказать правду.
Я слышу, как ветер снаружи дует все сильнее, как шуршат и кружатся по ветру хлопья снега, как ветер швыряет их об оконные стекла, а они прилипают к ним и тают. Вдали я слышу гром.
Лидия Норт с трудом поднимается на ноги. По лицу у нее текут слезы.
– Тебе кажется, что ты самая умная, Марта. Что ты все на свете понимаешь. Но ты никогда не задаешь правильные вопросы. Уж точно не своей драгоценной Ребекке. Ты хоть помнишь, каково было жить в Мэне до Войны с французами и индейцами? Помнишь? Вот Джозеф помнит. Он сражался, чтобы убрать из долины Кеннебек этих паразитов. И Сэмюэл Коулман тоже в этом участвовал. Он воевал вместе с Джозефом. Он тоже мог бы тебе рассказать. Но нет, ты слушаешь только Ребекку. А она привела их обратно в город! – Лидия качает головой. – Эта женщина заслужила все, что получила. Но мой муж тут ни при чем. Скажи ей, Эфраим! Скажи своей жене, что она не права. Во всем неправа. Вели ей сделать мне тоник!
– У моей жены своя голова, мистрис Норт, – говорит Эфраим и смотрит на меня в упор. – А я ей могу сказать только одно: чтобы поступала по совести.
На протяжении всего нашего разговора Эфраим сидел за кухонным столом, склонившись над своей конторской книгой, сверяя счета. Но когда Лидия идет к выходу и снимает с крюка свой плащ, он подходит подать его ей. На то, чтобы доехать до лесопилки, явно ушел весь имевшийся у нее запас сил.
– Я была о тебе лучшего мнения, Марта, – говорит она, натягивая перчатки, и выходит.
Как только дверь закрыта, Эфраим поворачивается ко мне. Прислоняется к косяку.
– И я тоже.
За последние тридцать пять лет муж так редко меня в чем-то упрекал, что я чувствую, как щеки мои заливает румянец.
– Ты хотел бы, чтобы я сделала ей тоник? Хотя она врала в суде? И от ее вранья зависит то, ждет ли Норта хоть какое-то справедливое наказание?
Эфраим идет к столу, берет свою конторскую книгу и сует под мышку. С грустью в голосе он говорит:
– Я не думал, что ты способна наказывать невинных за грехи виноватых.
Кузница Кларка
Совесть не дает мне покоя; я переоделась в юбку для верховой езды и надела плащ, чтобы догнать Лидию – вряд ли она далеко уехала, – но тут в дверь стучат. Огромные кулаки молотят по деревянным доскам. Даже с расстояния в десять футов я вижу, как дверь трясется.
За дверью стоит Джон Коуэн и топает по каменным плитам, стряхивая снег с сапог. Он оглядывает мой наряд и одобрительно кивает.
– Отлично, вы готовы, – говорит он.
– К чему готова?
– Ехать.
Я не сразу понимаю. В голове у меня другое, а молодого подмастерья кузнеца я не ждала. Только через пять секунд я осознаю, что кому-то у Кларков нужна моя помощь.
– Кто заболел? – спрашиваю я, обернувшись через плечо, уже уходя за медицинским саквояжем.
– Мэри, – говорит он, потом