Суббота, 26 июня… Сегодня двадцать лет со дня смерти моей дочери Трифены. Ей было четыре года…
Воскресенье, 4 июля… Сегодня двадцать лет со дня смерти моей дочери Дороти. Ей было два года…
Четверг, 7 июля… Сегодня двадцать лет со дня смерти моей дочери Марты. Ей было восемь лет…
Из всего, что я перенесла за свои пятьдесят четыре года, эти три трагедии оставили самые глубокие раны в моей душе. Неважно, что, похоронив трех дочерей, я родила еще двух. Потеря ощущается все так же остро и мучительно, как если бы это случилось вчера. Когда они умерли, с ними умерли целые поколения.
На мгновение я отхожу от письменного стола и подхожу к деревянному ящику на рабочем столе. Я достаю Библию, которую Эфраим подарил мне в ночь нашей свадьбы столько лет назад. В семейной хронике под нашими именами список, который, как он обещал, мы составим вместе. Наше наследие, черным по белому. Я веду пальцем по списку наших детей.
Сайрес Баллард – 11 сентября 1756 года
Люси Баллард – 28 августа 1758 года
Марта Баллард – 7 апреля 1761 года, умерла 7 июля 1769 года
Джонатан Баллард – 4 марта 1763 года
Трифена Баллард – 26 марта 1765 года, умерла 26 июня 1769 года
Дороти Баллард – 17 мая 1767 года, умерла 4 июля 1769 года
Ханна Баллард – 6 августа 1769 года
Дороти «Долли» Баллард – 20 февраля 1772 года
Эфраим Баллард-младший – 30 марта 1778 года
Двадцать три года моей основной работой было растить детей. Я считала эту работу как честью, так и долгом. Как радостью, так и испытанием. То, что мне всего пятьдесят четыре, а треть своих детей я похоронила, – горе, для которого у меня нет слов.
Тем ужасным летом я была на девятом месяце беременна Ханной и в особенно мрачные моменты была убеждена, что от всей этой боли умрем и я сама, и ребенок, которого ношу. Практически каждый день, глядя на Ханну, я думаю о том, что она чудо.
Это больно. Больно каждый год, когда я это делаю, но забыть было бы еще хуже. Однако теперь, когда дело сделано, я отодвигаю книгу и долго глубоко дышу через нос. Слушаю, как дочери хлопочут на кухне. Вдыхаю запах шкворчащего бекона и жарящейся картошки. Я откладываю дневник и Библию и иду к детям, которые у меня еще остались.
Лесопилка Балларда
Воскресенье, 3 января
Наша семья перестала ходить в церковь в июле, когда Айзека Фостера убрали с должности проповедника. Это была единственная доступная нам форма протеста, и я об этом не жалею, но сидеть дома воскресным утром довольно странно. Правда, это не то чтобы неприятно – сидеть у огня с чашкой теплого чая в руках и читать служебник.
– Он явил силу мышцы своей, – шепчу я, кончиком правого указательного пальца ведя вдоль последней строки текста сегодняшней литургии. – Он низложил сильных с престола и вознес смиренных.
Я закрываю глаза, молюсь о том, чтобы так оно и было, и закрываю книгу. Только я поставила ее обратно на полку, как в дверь негромко стучат. Ханна выглядывает наружу, потом снова смотрит на меня и говорит:
– Мистрис Паркер пришла.
– С мужем? – Я не видела Сета с того утра, когда он помогал вырубать Джошуа Бёрджеса изо льда. Он сбежал одним из первых, когда я начала осматривать тело.
Ханна качает головой.
– Одна.
– Ты что, не предложила ей зайти?
– Она хочет поговорить с тобой у калитки.
– Она больна?
Ханна пожимает плечами:
– По виду не скажешь.
Странно, думаю я и снимаю с крюка шаль. Выходя из дома, продолжаю гадать, откуда вдруг такая скрытность. Мистрис Паркер стоит у садовой калитки, ломая руки.
– Эллен. – Я оглядываю ее с головы до ног. – Ты больна?
– В каком-то смысле.
Ветра нет, а снег покрыт тонкой корочкой льда там, где он днем подтаял, а ночью снова застыл. Когда я иду по двору, из-под моих ботинок слышится неприятный хруст.
– Что случилось? – спрашиваю я.
– Мне надо одолжить лошадь.
Я точно знаю, что у ее мужа в амбаре два прекрасных коня.
– Зачем?
Эллен Паркер застенчивая женщина, в большой толпе народа она всегда отходит куда-нибудь в сторону, а когда на нее слишком много смотрят – краснеет. Кончик носа у нее сейчас покраснел от холода, но щеки, думаю, розовые от смущения.
– Она вернулась, – шепчет Эллен.
– Кто?
– Она. – Эллен удивленно распахивает глаза и морщит губы, будто ответ должен быть очевиден. – Негритянка. Мне надо ее повидать.
– А-а.
Ее муж Сет упоминал об этом в таверне месяц назад, когда я осматривала Джошуа Бёрджеса, но потом столько всего случилось, что я забыла.
– И ты не хочешь, чтобы твой муж об этом знал?
– Сет не одобрит. А если возьму одну из твоих лошадей, у него не будет повода спрашивать, куда я ездила.
– А где, по его мнению, ты сейчас?
– Здесь. У тебя. Он видел, что я ушла пешком, пешком и вернусь. Я не обманываю. Ну, почти, – шепчет она.
При иных обстоятельствах я бы отметила, что ложь через умолчание не отличается от любой другой лжи, но у меня нет возражений против того, чтобы одолжить ей лошадь.
– Возьми Бакета. Он старый, неторопливый, но до места довезет.
– Спасибо. Мне всего на несколько часов.
– Конечно. Но дорога по лесу непростая. Ты уверена, что я ничем не смогу тебе помочь прямо тут?
– Уверена, – говорит она, ничего не поясняя.
– Тогда я пошлю младшего Эфраима в сарай.
Эллен снова благодарит меня, я иду за сыном и даю ему указания насчет лошади. Через десять минут я стою у двери и смотрю, как соседка уезжает – не по боковой дороге в сторону главной, а на северное пастбище, по тропе, которая идет три мили через лес к Горелому холму.
Четыре раза в год в Хэллоуэлл приезжает негритянка, известная только как Лекарка. Она появляется без предупреждения, иногда остается на неделю, а иногда на несколько месяцев. Никто заранее не знает, когда и на сколько она приедет. Но о ее прибытии всегда перешептываются, и новости передаются из дома в дом, будто легкая дымка, которая просачивается под дверь. Лекарка одна из немногих известных мне людей, у кого медицинских знаний больше, чем у меня. Некоторые говорят, что у нее дар целительства. Другие, конечно, – например, Сет Паркер – называют ее ведьмой. Очень скучное обвинение, от которого я давно устала. Ведьмовство. Будто нет никакого другого объяснения тому, что женщина хорошо делает свою работу.
У Лекарки теплый голос с французским акцентом, и она часто называет себя accoucheuse. То есть повитухой, как я. На самом деле она умеет гораздо больше. Лекарка тайна для многих в Крюке, поэтому ее боятся. Но я еще не видела человека, который не смотрел бы на нее иначе как озадаченно и в то же время с восхищением.
По состоянию на прошлую неделю в Хэллоуэлле проживала одна тысяча сто девяносто девять человек. Семей тут сто восемьдесят четыре, и двенадцать из них черные. Все они свободные. Рабов в Хэллоуэлле нет – высший апелляционный суд штата, по сути, отменил рабство в Массачусетсе девять лет назад своим решением по делу мамаши Бетт. Перепись учитывает всех проживающих в Крюке, кроме Лекарки, потому что она попросила местных жителей не