В 1860-х годах чернокожая американская скульпторша Эдмония Льюис (ок. 1843–1911), первая североамериканская цветная художница, получившая международное признание за свои скульптурные работы, присоединилась к художникам и писателям-эмигрантам в Риме. Дочь индианки из народа чиппева и чернокожего отца, Льюис получила образование в Оберлинском колледже, частном гуманитарном колледже, принимавшем афроамериканцев с 1835 года.
После окончания школы Льюис переехала в Бостон, где быстро сошлась с кругом оригинальных художников, интеллектуалов и социальных реформаторов, среди которых был аболиционист Уильям Ллойд Гаррисон, скульпторы Эдвард Брэкетт и Энн Уитни (1821–1915). В Бостоне, однако, женщина не имела возможности получить официальное образование скульптура. Современницу Льюис, Харриет Хосмер (1830–1908), не допустили к лекциям по анатомии в Гарвардской медицинской школе; Энн Уитни и другие женщины занимались частным образом или не учились вообще. Брэкетт давал Льюис фрагменты скульптур для копирования в глине, а затем критически разбирал ее работы. Насколько известно, этим ее формальное обучение и ограничилось.
[8] Сезарин Давен-Мирво. Портрет Антонио Бруни. 1804
На протяжении всей своей карьеры Льюис отвергала наставления и критику со стороны других скульпторов; по словам Уитни, она чувствовала, что ее пол и раса делают ее слишком уязвимой для обвинений в том, что ей не принадлежат ее работы (аналогичные обвинения вынудили Хосмер в 1864 году публично выступить в защиту своих методов работы). Более того, утверждалось, что она намеренно скрывала в своих женских фигурах физические признаки этнической принадлежности, отчасти опасаясь, что публика воспримет их как автопортрет. Искусствовед Кирстен Бьюик считает, что «Льюис не хотела, чтобы публика проводила какие-либо аналогии между ее женщинами и ее „я“. В каком-то смысле она подавила „автобиографию“, чтобы ее не смогли прочитать в ее скульптурах». Такие соображения помогают понять, почему, выбирая тему коренных американцев, например «Миннехаху» (1868), она интерпретировала ее, обратившись к сочинению белого поэта Генри Уодсворта Лонгфелло.
Льюис сначала создавала портретные бюсты и медальоны лидеров движения против рабства и героев Гражданской войны: Гаррисона, Джона Брауна, Чарльза Самнера, Уэнделла Филлипса и полковника Роберта Гулда Шоу. Воспитанная белым либеральным сообществом Бостона, она вскоре обнаружила, что в глазах меценатов ее происхождение неотделимо от ее художественного творчества. Еще в 1863 году ей пришлось просить поменьше хвалить ее работы, потому что она «цветная девушка». Тем не менее бостонское художественное сообщество продолжало колебаться между искренней поддержкой и благими, но обескураживающими поблажками. Например, социальный реформатор Лидия Мария Чайлд предлагала финансовую помощь и в то же время пыталась отговорить Льюис от осуществления амбициозных проектов.
Успех гипсового портрета Роберта Гулда Шоу, командира первого чернокожего полка времен Гражданской войны, помог Льюис оплатить поездку в Рим. Обосновавшись там зимой 1865–1866 годов, она начала работать в мраморе — преимущественно в неоклассической манере, но с большей степенью натурализма — над темами и образами, непосредственно связанными с угнетением ее народа. Присутствие в Риме группы профессиональных женщин-скульпторов давало повод для комментариев, но смешанное происхождение Льюис еще сильнее выделяло ее как экзотическую диковинку: «…одна из „сестричек“, если я не ошибаюсь, была негритянка, цвет ее кожи, живописно контрастирующий с цветом ее гипсовых портретов, был главым залогом ее славы», — пренебрежительно писал Генри Джеймс в своей биографии скульптора Уильяма Уэтмора Стори.
[9] Эдмония Льюис. Старый индеец с дочерью. 1872
Если большинство скульпторов-иностранцев в Италии нанимали местных мастеров воспроизводить их глиняные и восковые фигуры в мраморе, Льюис некоторое время пыталась работать с мрамором сама. Такой практицизм произвел большое впечатление на суфражистку Лору Кёртис Буллард, редактора периодического издания Revolution, которая писала: «Она настолько полна решимости избегать любых поводов для злословия, что даже сама „готовит“ глину, чем вряд ли будет обременять кто-то из скульпторов-мужчин». Однако стремление Льюис «избегать любых поводов для злословия» также выливалось в стремление сохранять необычную степень контроля над своей практикой. В отличие от большинства современниц, она часто создавала мраморные скульптуры до получения заказа или отправляла незаказанные работы бостонским меценатам с просьбой собрать средства на материалы и перевозку. Ее пренебрежение профессиональными условностями, по мнению Линды Хартиган, «воспринималось то как попытка использовать свое происхождение, то как выражение юношеской пылкости и наивности, присущих ее расе». Льюис гораздо лучше, чем ее белая публика, понимала расовые и гендерные барьеры, с которыми сталкивалась, и то, что ей внезапно могли отказать в работе, которой она посвятила свой талант и силы. Ее карьера, хотя и отклоняется от модели, предусмотренной ее современниками-мужчинами, свидетельствует о ее решимости добиться признания в качестве скульптора на собственных условиях.
В традиционном искусствознании литературные свидетельства служат для «доказательства» визуальных интерпретаций. Исследования искусствоведов-феминисток показывают, что сами литературные источники порождены определенными идеологиями и поэтому их нельзя применять некритично к произведениям искусства. Ролан Барт и другие философы предложили видеть в тексте методологическое поле, в котором писатель, читатель и наблюдатель (критик) в равной степени участвуют в формулировании смысла. Исторические тексты нуждаются в постоянном переосмыслении, если мы хотим глубже понять проблематику женственности и роль образов в социальном производстве смысла. Приведенный ниже краткий обзор показывает, как тексты об искусстве запутали проблему художниц, приписав им социальные конструкции феминности.
«Это великое чудо, что женщина может сделать так много», — говорил немецкий художник Альбрехт Дюрер в 1520 году, купив за один флорин иллюминированную миниатюру Христа восемнадцатилетней художницы Сюзанны Хорнболт. К XIX веку поляризация мужского и женского творчества достигла наивысшей точки. «Пока женщина не перестала быть женщиной, пусть занимается чем угодно», — отмечает один из комментаторов. «Гениальных женщин не бывает. Иначе это мужчина». Подобные цитаты раскрывают крайне противоречивую модель признания и отрицания, создающую и повторяющую стереотипы в отношении произведений, приписываемых женщинам; они стали восприниматься как естественные, но на самом деле остаются идеологическими и институциональными. Дюрер — всего лишь один из многих художников, которые записывали имена выдающихся женщин-художников и отмечали их достижения, одновременно подчеркивая их исключительный статус. Игнорируя «женские» художественные достижения и успехи, они поместили женщину-художника в контекст, в котором высшее мерило достижений, художественный гений считался мужской прерогативой. Гуманистические идеалы, лежавшие в основе этих текстов, доминируют уже на протяжении трех столетий в искусствоведении и преподавании искусств, несмотря на современные вызовы.
Первой последовательной попыткой задокументировать жизнь и работу итальянских художников, задавшей тон многим последующим комментариям, стали «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» Джорджо Вазари, опубликованные в 1550 году и переработанные и дополненные автором в 1568-м. Вазари видел в собственной культуре, культуре Флоренции XVI века, возрождение ценностей и идеалов классического прошлого. Он проследил развитие культуры Возрождения с XIII по XVI век, используя биографии художников для того, чтобы утвердить художественный