Нет. Время еще настанет. Позже. Когда дети не будут нуждаться в заботе Клары и никто не станет винить себя за решение, за которое ответственна лишь она одна. Вот тогда она придет сюда – может быть, даже в подвенечном платье – ради последнего короткого танца с Доусоном.
Слезы катились по щекам. Она не знала, сколько прошло времени. Дни. Недели. Может быть, целая жизнь. Все годы беспечности были всего лишь иллюзией. Тонкой нитью, по которой она шла над бездной. Теперь без дома, без единого друга в целом свете остается лишь рыдать на мосту как помешанной – что ж, отличная роль…
– Миледи! – Мужской голос, как теплая мягкая ткань в стылой ночи. – Не надо.
Клара с удивлением обернулась. Некая ее часть, еще заботящаяся о приличиях, заставила пригладить волосы и оправить складки платья. Остальную же, огромнейшую ее часть радостно захлестнуло потоком облегчения, замешательства и приправленного весельем ужаса – куда более приятного, чем преследующий ее ужас недавних дней.
– Коу, – мешая смех и слезы, выговорила она. – Нет, только не это.
Егерь приобнял ее за плечи. Такое искреннее лицо. Открытое, заботливое, молодое.
– Это не выход, миледи. Пойдемте со мной.
– Да я не собиралась прыгать с моста. То есть не сегодня, у меня еще столько дел. Там же сыновья. И дочь. Новая, вы ее не видели. Славная девочка, только ранимая. Ранимая. И уйти сейчас, оставить все в таком состоянии… – Слова не выговаривались: всхлипывать приходилось столько, что для слов не оставалось места. – Не могу же я все бросить, когда везде только порча и пустота… Боже! Что мы делаем? Почему? Как так вышло?
Где-то между всхлипами он успел ее подхватить и теперь держал на руках, как ребенка.
– Зачем вам? – всхлипнула она. – Я вас не люблю. Я вас даже не знаю. То, чего вы хотите, невозможно. Я замужем. То есть…
– Можете ничего не говорить, миледи.
– Я отравлена, во мне яд. Все, кого я знаю, из-за меня запятнаны. Сыновья. Даже сыновья. На вас посмотрят и увидят меня. А увидев меня, увидят мужа и с вами сделают то же, что с ним. Остановить это я не могу. И даже замедлить.
– Я никто, миледи. Мне нечего терять.
– И я вам всю рубашку измочила. Глупость какая. Оставьте меня, уйдите.
– Я не уйду.
Клара надолго умолкла. Его руки даже не дрожали. Она знала, что если он захочет, то будет нести ее вечно, без устали. От него пахло собаками, деревьями и молодостью. Она положила голову ему на плечо и вздохнула. Когда заговорила, в голосе не оставалось ни капли истерики.
– Я вам не девочка неразумная, которую надо спасать.
– Разумеется, миледи, – ответил он, и Клара услышала легкую улыбку.
Она всхлипнула. Из носа текло. Вокруг тянулись темные улицы, слишком узкие даже для троих в ряд. Беднейшие кварталы Кемниполя укутывали Клару, как одеялом. Винсен Коу нес ее сквозь тени и свет.
– Проклятье, – выдохнула Клара и прижалась к нему теснее.
* * *
Постоялый двор оказался ужасен. Запах подгнившей капусты, на стенах черно-зеленые потеки, не смывавшиеся годами, в комнате пустой шкаф с оторванной дверцей. Крошечное грязное окно шириной не больше ладони пропускало ровно столько света, чтобы разглядеть убожество обстановки. Тут же стояла узкая грязная кровать – правда, с тюфяком. Винсен уложил на нее Клару, которая тотчас устало свернулась; изможденное тело льнуло к мягкой подстилке.
Винсен принес ей бурдюк воды и шерстяное одеяло, пахнущее больше Винсеном, чем гостиницей.
– Общей комнаты для постояльцев здесь нет, – предупредил он. – Но можно греться у очага на кухне. В комнате напротив малый временами ругается, но вообще он безвредный. Если позовете, я буду рядом, услышу.
Клара кивнула:
– Семья не знает, где я.
– Сообщить им, миледи?
– Нет, пока не надо.
– Как решите.
Он склонился ближе, мягко поцеловал ее в висок и на миг замер – так Клара, будь она мужчиной, замерла бы перед тем, как поцеловать женщину в губы. Она перевела глаза на Винсена, он поднялся.
– Я ведь вам в матери гожусь.
– Моя мать намного старше вас, миледи.
– Почему вы в это ввязались?
– Потому что вы мне позволили, миледи. Теперь спите. Поговорить можно позже.
Дверь за ним закрылась, Клара осталась одна в тусклом зловонном мраке.
– Что ж, – сказала, ни к кому не обращаясь.
И не закончила мысль.
Гедер
Лорд Паллиако! – начиналось письмо. – Весьма сожалею, что мне пришлось уехать столь спешно, однако известия из главной дирекции потребовали моего незамедлительного возвращения. Благодарю за предложенное гостеприимство и за возможность разделить ваше общество во время моего пребывания в Кемниполе. Я буду с теплотой вспоминать эти замечательные дни. Бремя управления державой, особенно такой крупной, как ваша, вряд ли позволит вам отвлекаться на маловажные дела вроде личной переписки, однако я буду внимательно следить за вестями из Антеи.
Личная печать Китрин бель-Саркур.
Гедер перечел письмо тысячу раз и был уверен, что перечтет еще тысячу раз. Голос Китрин до него доносился так, будто им пропитана бумага. Мягкие, глубокие ноты. Легкая грусть в слове «с теплотой». Ему уже случалось читать любовные послания, но обычно как стихи или песни. Видеть их в форме делового письма было странно, но именно такого и стоило ожидать от магистры банка.
После казни Доусона Гедер беспокоился, не обидел ли он Китрин: ей ведь мог не понравиться способ экзекуции или то, как Гедер вел себя потом. Он часто слышал, что убийство человека – штука неприятная, особенно в первый раз, но ведь его чуть не стошнило перед всеми! Не очень-то достойный исход. В следующий раз будет лучше. Да и в любом случае Китрин его уже простила – если и было что прощать.
Подходя к двери, он спрятал письмо в карман. Через дверь доносились мужские голоса, грубые и резкие по сравнению с женским голосом, еще звучащим в ушах Гедера. Он сделал знак стражнику личной охраны, чтобы пропустил вперед, и вошел в залу собраний. Басрахип следовал за ним по пятам, тоже впереди стражника. Не то чтобы так диктовал этикет – просто сложилась привычка.
На столе громоздились карты, местами в четыре или пять слоев. Над этим беспорядком возвышались Канл Даскеллин и Фаллон Броот, нахмуренные и раздраженные.
– Господа, – начал