Уистлер замолчал, оглянулся, вытащил папиросную машинку, провернул колесико.
– Да, я знаю эту историю.
– Ее все знают. – Уистлер закурил. – Но мало кто знает, что в то же время над репликацией работало еще несколько ученых. Стивенс, Хонда, Лобанов, это ведь был важнейший вопрос, как ты понимаешь… Мы привыкли к миру, в котором репликация естественна, мы не знаем мир без нее. Ты не представляешь, что значит жить в таком мире – каждую вещь, каждую деталь, каждую пружину приходится изготавливать, причем технологические цепочки удручающе длинны и запутанны. Чтобы сделать примитивную гайку, требуется разведать месторождение металла, добыть его, обогатить руду, выплавить из руды железо, придать ему требуемые для гайки свойства. А для того чтобы выплавить металл, нужен уголь или электричество. А для генерации электричества в промышленных масштабах требовались титанические усилия, на производство самых простых вещей тратились почти все ресурсы планеты. Репликация была одной из трех великих задач, решение которых создало окружающий нас мир. Репликация была необходима, проблема не решалась. И Стивенс… Он понимал, что у него не получается, и, судя по всему, не получится… Он сумел его где-то раздобыть… фермент LC.
Уистлер поскреб щеку.
– И что дальше? – спросил я.
– Системная красная волчанка, – ответил Уистлер. – Развивалась крайне быстро и агрессивно, некроз, отказ органов, кома, смерть. Клетки не восстанавливались, терапия оказалась бесполезной, Стивенс сгорел за четыре дня. И все это время он оставался в спутанном сознании…
Через несколько лет после смерти Стивенса его жена рассказала об этих днях, о надежде и ужасе, о том, что видел Стивенс в пламени своего последнего бреда. Схема репликатора Стивенса была основана на абсолютно фантастическом принципе.
– Репликатор Марло… например, тот, что стоит в столовой, да и любой другой, построен на принципе воссоздания половины, – рассказывал Уистлер. – Глядя на перекладывающиеся библиотечные карточки, где одна половина всегда дополняла другую, Марло неожиданно вспомнил про свойство определенных кристаллов восстанавливать разрушенную структуру и возвращаться к исходной форме. Так возникла идея поля обратной деформации. Если упрощать, репликатор делит предмет надвое, после чего смещением поля деформации восстанавливает каждую половину до исходной формы. Именно поэтому аппарат Марло не может реплицировать живое существо – клеточная структура любого организма мобильна, постоянно обновляется, и восстановить исходный образец не получится. Кроме того, машина Марло не может реплицировать сложные объекты, например, м‐блоки, в остальном…
Уистлер курил, папироса потрескивала, я думал – так должно быть?
Мария не показывалась из ховера, я ждал. Что она все-таки улетит. Но ховер стоял на крыше.
– Репликатор Марло, безусловно, стал одним из главных изобретений, а со Стивенсом… с ним все было по-другому, – Уистлер курил. – Его идея была совершенно иного уровня, я не сразу понял, что именно он предлагает, решил, что это ошибка интерпретации…
Я слушал.
– Стивенс предлагал извлекать копии предмета из прошлого. Собственно, это будут уже не копии, а подлинники. Доставать подлинник из прошедшей миллисекунды – это более чем гениально…
Ховер стоял на крыше, Мария не улетала.
– У Марло с каждой репликацией подлинность исходного предмета уменьшается, что на уровне примерно тысячного деления создает серьезные проблемы соответствия. Именно поэтому в каждый репликатор встроен протокол ограничения – у тебя не получится сделать больше тысячи копий, после тысячной требуется новый образец. Система Стивенса лишена этих недостатков, предмет не воспроизводится, а… изымается. Из момента. Завидую…
– Что? – не понял я.
– Завидую, – повторил Уистлер. – Это… Это как придумать колесо! Но… не получилось.
– Почему? Мировой Совет запретил опыты с временем?
Ховер ждал. Уистлер курил.
– Потому что времени нет, – сказал он. – Стивенс упрямо игнорировал этот факт, он полагал временной поток существующим. Я думаю, что каким-то образом он предвидел… Это как электричество. Электричество открыли задолго до изобретения электромотора, а здесь… все наоборот. Мотор был, стихии, которая приведет его в действие, не было, такое случалось и раньше… и довольно часто.
Кажется, Уистлер побаивается Марию.
– Времени нет? – спросил я.
– Времени нет. И опыт Стивенса это прекрасно продемонстрировал – извлечь предмет из прошлого не удалось в силу того, что самого прошлого как некой протяженности, или состояния, или субстанции нет. А следовательно, и будущего нет. В этом все затруднения… Это поразительно, небо – сплошные тернии, бессветная тьма…
Уистлер задумался.
– А Марло? – спросил я. – Марло тоже использовал «жидкую свечу»?
Уистлер поднял с крыши треугольный кусок платины.
– Марло не придумал больше ничего, – не ответил Уистлер. – За всю жизнь. Он отправился в одну из первых звездных экспедиций обычным инженером, кажется, умер на обратном пути от старости… Мой учитель… там, на Иокасте… – Уистлер ткнул платиной в небо. – Он полагал, что каждый человек может совершить великое… Но совершает лишь немножество малого. И это нормально, на этом держится мир.
Уистлер швырнул на крышу обрывок платины.
– «Жидкая свеча»… это что-то вроде концентратора… Она собирает все твое малое и на секунду переплавляет в великое. Или отбрасывает за ненадобностью, как отруби от муки… Но есть цена. Как, впрочем, всегда… Сойер работал с подпространством, благодаря ему мы раздули пузырь ойкумены, но подлинное величие Сойера в том, что он в детстве потерял на берегу реки резной золотой шар… Возможно, это выведет нас во Вселенную. Рано или поздно кто-то еще потеряет золотой шар и не побоится заплатить…
Уистлер подошел к краю, запрыгнул на невысокий парапет.
– Ты любишь парапеты? – спросил он, не дожидаясь ответа, продолжил: – Я да. В парапете есть нечто человеческое… Современная архитектура практически отказалась от парапетов, парапет – символ компромисса и малодушия, в будущем ему нет места… А я люблю.
Уистлер притопнул.
– Думаю, Сойер и Дель Рей могли спастись, – сказал он. – Они прекрасно понимали, чем закончится опыт «Дельфта», это ясно по найденной записке. Но оба остались. Зачем они это сделали?
Зачем они все время на краю? Их тянет к краю, Уистлер, Мария.
– Не знаю, – ответил я.
– Я тоже, честно говоря, не знаю… Хотя у меня есть несколько предположений. Некоторые считают, что это был акт отчаянья, но это… слишком просто, нет, это было иное… может, это было слово…
– А может, они ошибались.
Уистлер резко повернулся, лицом ко мне, спиной к пустоте.
– Ошибались? – переспросил он. – Вполне… ошибки еще никто не отменял.
Уистлер оглянулся в пустоту.
– Времени нет, в этом проблема… Если времени нет, то мы всегда