Ответ на вопрос, чем люди отличаются от остальных животных, состоит в том, что мы перешли Рубикон. Культурная эволюция стала кумулятивной, а затем и накопленный корпус информации, и его культурные продукты вроде огня и норм дележа пищи стали основной движущей силой генетической эволюции человека. Мы выглядим такими уникальными, поскольку ни одно другое живое существо не пошло по этой дороге, а те, кто пошел, например неандертальцы, оказались вытеснены во время одной из многочисленных экспансий нашего вида. В предыдущих главах я пытался объяснить, как культурно-генетическая коэволюция породила весь этот внушительный список достижений. Таким образом, ключ к пониманию нашей уникальности — увидеть процесс в целом, а не подчеркивать роль отдельных продуктов этого процесса вроде языка, кооперации или орудий.
Перейдя Рубикон, мы уже не могли вернуться. Последствия этого перехода подчеркивает то, что, невзирая на нашу долгую эволюционную историю охотников-собирателей, мы в целом не в состоянии прокормиться охотой и собирательством, если лишить нас соответствующего культурного ноу-хау. Мы видели, как первопроходцы, обладатели большого мозга, раз за разом терпели полный крах в самых разных условиях, от Арктики до пустынь Австралии. Нашим героям оказались не под силу задачи, с которыми постоянно сталкивались в повседневной жизни наши предки времен палеолита, например найти воду или пищу. У них не включились никакие мозговые модули, отвечающие за охоту и собирательство, никакие инстинкты разведения огня. В большинстве случаев они просто заболевали и умирали в результате нелепых ошибок, которых легко избежал бы любой туземец, даже подросток, снабженный культурным ноу-хау, унаследованным от поколений предков. И дело не в том, что членам современных обществ не выжить без культуры. Охотники-собиратели, как и представители других малых сообществ, изученных антропологами, полностью зависят от обширного корпуса ноу-хау, приобретенного через культуру, которое помогает им читать следы, обрабатывать пищу, охотиться и изготавливать орудия. Эти специальные знания нередко сложны, хорошо адаптированы к местным условиям, а большинство тех, кто их применяет, не осознают всей их причинно-следственной структуры — вспомним обработку маниоки, позволяющую избавиться от цианида, смешивание кукурузы с золой, предотвращающее пеллагру, и изготовление стрел на Огненной Земле. Все человеческие сообщества, включая охотников-собирателей, целиком зависят от культуры.
Как я отмечал в начале главы, люди находятся на пороге крупного биологического перехода, возникновения новой формы жизни. У нашего вида объем и сложность технического репертуара — и экологического доминирования — зависит от размера и взаимосвязанности коллективного мозга. Коллективный мозг, в свою очередь, сильно зависит от пакетов социальных норм и институтов, которые сплачивают наши сообщества, создают взаимозависимость, поощряют сотрудничество и обеспечивают разделение труда и культурной информации. Эти социальные нормы, на протяжении эпох постепенно отобранные межгрупповой конкуренцией, одомашнили нас и сделали законопослушными, а также научили быть внимательными родителями, верными супругами, добрыми друзьями (понимающими, что такое взаимность) и достойными членами общества. Все человеческие сообщества, совсем как клетки нашего организма, практикуют разделение труда и информации — разные подгруппы специализируются на разных задачах и обладают разными культурными познаниями. Масштабы этого разделения и создаваемой ими взаимозависимости продолжают расти. Подобным же образом большинство человеческих обществ обладают институтами, которые принимают решения на уровне группы — решения, сильно влияющие на долгосрочное выживание и размножение ее членов, — и даже жертвуют отдельными членами группы ради общей цели. Когда-то из скоплений клеток зародились многоклеточные организмы — так и генетическая эволюция, движимая культурой, постепенно делает из наших обществ своего рода суперорганизмы.
Почему люди так сильно склонны к сотрудничеству, в отличие от других животных?
Как только культурное обучение эволюционировало до той степени, что люди получили возможность усваивать поведенческие особенности, правила и мотивы, необходимые, чтобы оценивать поведение других, сами собой возникли нормы. Нормы дают всем членам группы одинаковое представление о том, как следует себя вести, а также обеспечивают потоки репутационной информации между членами группы, разделяющими общие стандарты. Начиная с этого момента генам приходилось выживать в динамическом социальном ландшафте, в котором разные группы совершают разные действия, и если совершать их неправильно (проводить обряд, делиться пищей), рискуешь утратить репутацию, а значит, лишиться брачных перспектив, подвергнуться остракизму, а в предельном случае и быть убитым группой. Естественный отбор сформировал нашу психологию и сделал нас послушными, заставил стыдиться, когда мы нарушаем социальные нормы, и научил легко их усваивать. Это и есть процесс самоодомашнивания.
Различия между группами, созданные культурной эволюцией и социальными нормами, породили бы межгрупповую конкуренцию, даже если бы ее еще не существовало. Всевозможные формы межгрупповой конкуренции, из которых лишь одна предполагает насилие, все сильнее благоприятствовали социальным нормам, которые обеспечивали успех в конкуренции: как правило, это были нормы, помимо прочего увеличивающие размер и взаимосвязанность группы и способствующие солидарности, сотрудничеству, экономической продуктивности, внутренней гармонии и распределению рисков. Такой процесс означал, что генам все в большей степени приходилось бороться за выживание в мире просоциальных норм, где за их нарушение в сугубо личных интересах следовало наказание. Это благоприятствовало генам просоциальной психологии, которые лучше готовили людей к лавированию в мире, где, скорее всего, важную роль будут играть нормы, карающие за ущерб, нанесенный члену своей общины, и требующие справедливости. В главе 11 я описал, как зачатки подобных склонностей проявляются у младенцев до девяти месяцев.
Чтобы создавать самые эффективные просоциальные нормы, культурная эволюция нередко задействует, усиливает, а иногда подавляет некоторые врожденные особенности нашей психологии. В главе 9 мы видели, как культурная эволюция раз за разом формировала нормы, опирающиеся на нашу психологию родственных отношений, инстинкты создания пар и отвращение к инцесту, и эти нормы выстроили расширенные родственные сети, включавшие свойственников, классификационных братьев и сестер и дядьев, которых полагается называть “отцами”. Кроме того, мы увидели, как культурная эволюция подкрепляет нашу психологию формирования парных связей и тем самым “воспитывает” хороших отцов либо подавляет эту психологию и исключает всякую социальную роль генетического отца в жизни ребенка.
Угроза утратить репутацию и быть наказанным, созданная социальными нормами родства и взаимности, благоприятствует генам, которые еще