– Каждый день, – тихо ответил он. – Мы все боремся. За своё, за чужое, за то, что осталось.
– И что для тебя самое важное? – вдруг спросила я, осознавая, как сильно хочу это знать.
Он молчал. Долго. Я даже подумала, что он ничего не скажет. Но спустя несколько долгих секунд, когда ветер приглушил все звуки, кроме нашего дыхания, он наконец произнёс, почти шёпотом:
– Люди.
Я удивлённо посмотрела на него, но он всё так же не сводил взгляда с равнины.
– Люди? – переспросила я.
Он кивнул.
– Я могу потерять наш дом, еду, спокойствие, даже здоровье. Но пока рядом есть те, за кого я готов драться, пока есть те, кто смотри на меня и верит… – он на мгновение замолчал, и этот короткий перерыв будто дал его словам ещё больше веса. – Это всё, что имеет значение. Всё остальное – не самые важные для меня детали.
Я смотрела на него, ощущая, как внутри что-то невидимое переворачивается и пульсирует в груди. В его словах была такая искренность, такая твёрдость, что в них хотелось утонуть.
– Это… звучит правильно, – выдохнула я, чувствуя, как в груди разливается тепло, наполняя меня изнутри.
Маркус наконец повернулся ко мне и его глаза встретились с моими. В его глазах отражалась глубина – тяжесть прожитого, боль утрат, но вместе с тем несгибаемая сила, удерживающая его на ногах, заставляющая идти дальше, несмотря ни на что.
– А что важно для тебя, Мэди? – спросил он, и от этого вопроса я замерла.
Я опустила глаза, обдумывая свой ответ, но каждое слово застревало в горле, запутываясь в эмоциях, которые я не знала, как выразить.
– Для меня… – начала я, но голос предательски задрожал. – Наверное, то же самое. Люди. Мой брат, дядя, подруга… люди из Галены, которых я знала всю свою жизнь… – я на мгновение замолчала, а затем, чуть тише добавила: – И вы.
Маркус медленно выдохнул, а когда я снова взглянула на него, в его глазах появилась мягкость, которую я ещё никогда раньше не видела.
– Возможно, однажды, мы сможем выяснить, что случилось с вашими людьми из Галены, – сказал он. – Это будет сложно и очень рискованно, но мне нравится рисковать.
Я невольно улыбнулась, услышав его слова. Возможно, это именно то, что я хотела услышать. Но вместе с этим я понимала: то, о чём он говорит, – почти невыполнимо.
– Ты уверен? – спросила я, едва сдерживая сомнение в голосе. – Там может быть ловушка или ещё что-то…
– Я уверен, – твёрдо ответил он. – Любой риск оправдан, если он даёт шанс на что-то больше, чем просто выживание. Мы здесь не только ради того, чтобы жить. Мы здесь, чтобы сохранять смысл этой жизни.
Я молча кивнула, ощущая, как его слова резонируют где-то глубоко внутри. Отчаяние и страх, которые преследовали меня последнее время, начали медленно растворяться, как утренний туман под лучами солнца. Его присутствие было чем-то вроде якоря, который удерживал меня от того, чтобы окончательно утонуть в море тревог.
Тем временем ветер усиливался, приносят с собой ещё более резкий запах гнили. Он был настолько густым и въедливым, что казался почти материальным – проникающим в лёгкие, оседающим на коже, застревающим в горле. Я зябко поёжилась, закутываясь в тёплую кофту, которую Маркус накинул мне на плечи, и отвела взгляд обратно к равнине.
– Что, если мы никогда не узнаем, что находится в центре этого странного полчища? – пробормотала я, почти себе под нос.
– Мы узнаем, – уверенно ответил Маркус. – Это вопрос времени.
Я задумалась. Что, если это не просто случайное скопление? Что, если это… что-то большее?
– Ты думаешь, это какая-то аномалия? Сигнал? – предположила я, сама не зная, откуда во мне возникла эта мысль. – Может, они ждут чего-то?
Маркус слегка нахмурился, и по его лицу я поняла, что зацепила что-то важное в его голове.
– Возможно, – медленно произнёс он. – Но если это сигнал, то кому? И зачем? Преты никогда не были настолько организованными. У них нет разума в том понимании, как у нас. Они движимы инстинктами. Но… это построение, их поведение сейчас – это не похоже на инстинкт. Это… что-то новое. За все эти годы мы сталкиваемся с этим впервые.
Его слова вызвали у меня новый прилив беспокойства. Если наши враги меняются, если они способны действовать не хаотично, а по какому-то, пусть и неведомому нам, плану – значит, мы понятия не имеем, с чем имеем дело. Всё, что мы знали, могло оказаться лишь верхушкой айсберга.
Тишина снова повисла между нами, на этот раз более тяжёлая и вязкая. Я почувствовала, как пальцы Маркуса слегка сжались вокруг края платформы, будто он пытался зацепиться за эту реальность, чтобы не потерять контроль. Ветер бил нам в лица, но никто из нас не двигался, погружённый в свои мысли.
– Ты знаешь, чего я боюсь больше всего? – вдруг тихо спросила я, сама не уверенная, хочу ли услышать ответ.
Он посмотрел на меня, ожидая продолжения.
– Я боюсь, что всё это окажется напрасным, – призналась я, ощущая, как комок подступает к горлу. – Что мы будем бороться, терять близких, рисковать собой, а в итоге… ничего не изменится. Мир всё равно останется таким, каким он стал. Разрушенным и пустым.
Маркус выпрямился и внимательно посмотрел мне в глаза. Его голос прозвучал мягко, но с какой-то непреклонной уверенностью:
– Мэди, ни одна борьба не бывает напрасной. Каждый шаг, каждый выбор, который мы делаем, имеет значение. Даже если мир не станет таким, какой он был до катастрофы, он всё равно изменится. А как именно – зависит от нас.
Я смотрела на него, ловя каждую ноту в его голосе. Эти слова были больше, чем просто утешение. В них был смысл. В них была правда. Я кивнула, позволяя себе принять эту мысль. Возможно, мы не сможем вернуть то, что потеряли, но это не значит, что мы не можем построить нечто новое.
– Спасибо, – сказала я, стараясь вложить в эти слова всю искренность, на которую была способна.
Маркус едва заметно улыбнулся, и эта редкая улыбка согрела меня больше, чем любая кофта.
– Тебе пора отдыхать, – сказал он, поднимаясь и подавая мне руку. – Дальше дежурю я.
– А как же «два часа»? – попыталась пошутить я, принимая его помощь.
– Они уже давно прошли, – он постучал пальцем по своим наручным часам, чуть приподняв брови. – Теперь моя очередь. Ты должна быть в форме утром.
Я вздохнула, но послушно направилась к своему спальнику. Устраиваясь удобнее, я в последний