В кассе вместо кассира – дама с высокой испанской гребенкой в волосах и папироской в зубах. Она кой-как говорила по-французски и расторопно выдала ему два билета до Мадрида, сдавая сдачу, улыбнулась, сказала: «Bon voyage» – и указала на кружку с крестом, висевшую около кассы. За любезное пожелание Николай Иванович опустил в кружку пезету.
Как только он отступил от кассы, к нему подошла жирная монахиня с наперсным крестом и в белой коленкоровой шляпе и тоже подставила кружку, кланяясь и бормоча что-то.
– Ну уж довольно, сестра, – развел он руками. – Сейчас опустил лепту – и ассе…
Несколько шагов – и еще монахиня с кружкой.
– Тьфу ты пропасть! Да этому конца не будет! Ассе, ассе! – махал он руками и направился в буфет.
Там Глафира Семеновна уже сидела и пила кофе с молоком из высокого стеклянного бокала и ела булку.
– Есть ужас как хочется, а есть боюсь – до того все грязно, – сказала она мужу. – Смотри, вон на блюде рыба разварная лежит, с него накладывают на тарелки, а рядом с рыбой окурок папиросы брошен, и никто его не снимет с блюда.
– Вижу, но что же делать! – отвечал тот. – Все-таки я поем чего-нибудь. Не евши нельзя… Надо съесть чего-нибудь самого испанистого, – прибавил он, присаживаясь к столу, и, вспомнив, что слугу надо звать словом «обмре», крикнул: – Омбре! Иси!
К нему, однако, выскочил из-за стойки сам хозяин и спросил по-французски:
– Ке вулэ ву, мосье?
– By парле франсе? – удивился Николай Иванович и сказал: – Дони муа келькшоз манже эспаньоль.
Хозяин пожал плечами и сказал, что у них французская кухня и испанского он, к сожалению, ничего дать не может. Глафира Семеновна перевела мужу, что сказал хозяин.
– Вот тебе и здравствуй! – удивленно воскликнул Николай Иванович. – Первый блин да и тот комом. Приехали в Испанию, и ничего нет испанского. Ловко!
Хозяин совал ему карточку кушаний и вин.
– Да не надо мне, ничего не надо, коли так, – отстранял Николай Иванович карточку. – Я приехал в Испанию нарочно, чтобы испанское что-нибудь есть. А нет ничего испанского, тогда ветчины… Жамбон. Аве ву жамбон?
– Си, кабалеро…
Хозяин бросился исполнять требуемое. Лакей стал приготовлять прибор для гостя: стряхнул салфетку и сложил ее, отер другой салфеткой нож и вилку, лежавшие на тарелке с остатками рыбы, и положил перед гостем. Затем выплеснул из стакана на пол чьи-то опивки вина и тут же поставил этот стакан к прибору.
Явилась ветчина – сухая, жилистая. Николай Иванович взглянул на ветчину и сказал по-русски хозяину, подававшему ему ее:
– У нас в Москве купцы такой ветчиной половому физиономию мажут, если он осмелится подать такую гостю. Понял, кабалеро? Ну да уж делать нечего, надо есть.
И он принялся есть поданное, но тотчас же спохватился и спросил хозяина:
– Надеюсь, что херес-то есть? Вино испанское. Херес? Аве ву?
– Си, кабалеро.
– Ну, так эн вер… Да побольше.
Подали бокал хересу.
52
Поезд все еще на станции Ирун. Супруги Ивановы в вагоне, стоят у окна и смотрят на платформу, где шныряет различный люд. Все с папиросами, и только два жандарма, по-прежнему марширующие мимо вагонов, без папирос, да монахини, бродящие от окна к окну с кружками и кланяющиеся выглядывающим из окон пассажирам. Папиросы даже у оборванцев нищих, то и дело подходящих к окну супругов. Нищие кланяются и просят милостыню, не вынимая изо рта папирос.
– Однако это совсем по-нашему, по-русски. Стоим, стоим на станции, и конца нет, а сказали, что только час стоять, – говорит Глафира Семеновна, чистя ножичком грушу и кидая кожуру за окно.
– А я, знаешь, люблю такую езду. Здесь уж ни вагоном не перепутаешься, ни за опоздание не дрожишь, – возразил Николай Иванович. – Одно только, что вот вагончики подгуляли. Кто скажет, что это первый класс! Грязно, закопченно, вагоны не имеют уборных.
– А это уж совсем варварство. По Турции ездили, и там есть в вагонах все необходимое.
Но вот черноглазый обер-кондуктор в испанском коротком плаще и кепи покрутил свой ус и ударил в ладоши. Поездная прислуга бросилась запирать двери «берлин». Раздался звонок. Затем свисток обер-кондуктора. Отклик паровоза – и поезд тронулся.
Поезд ушел почти пустой. В вагонах не было и тридцати человек. В своем купе супруги Ивановы сидели совершенно одни.
– А испанской-то жизни пока еще не было заметно, – сказал Николай Иванович. – Ни испанских костюмов, ни вееров. Только и заметил я на кассирше испанскую гребенку. На станции в буфете не нашлось даже никакой испанской еды.
– А на русских станциях есть разве русская еда? – заметила Глафира Семеновна.
– А то как же? Щи… По польским дорогам ты везде встретишь зразы.
Глафира Семеновна сидела с путеводителем и просматривала его.
– Сейчас туннель будет в четыреста шестьдесят шесть метров, – сказала она. – Туннель в горе Ганршурисквета. Вот название-то! Язык сломишь.
И точно, поезд с шумом влетел в туннель.
– А ведь вот мы чего не узнали, о чем не справились на станции: когда будем в Мадриде, – проговорил Николай Иванович.
– Как не справились! Я справилась у буфетчика. Завтра утром в девять часов, – отвечала супруга и, когда поезд вышел из туннеля, снова начала читать путеводитель и рассказывать мужу дорогу. – Сейчас будет станция Рентерия – городок на реке Оярзуне. Крепость… Военная крепость.
В Рентерии поезд стоял две-три минуты, но и тут только что супруги подошли к окошку, как перед ними на платформе, точно из земли, выросли нищие. Просила целая семья: старик в шляпе с широкими полями, с грязным полосатым одеялом на плече и с неизбежной папиросой в зубах, старуха, повязанная ситцевым платком, точь-в-точь как повязывают головы наши русские бабы, девочка лет десяти, босая, с тыквой-бутылкой на веревке через плечо и мальчик в испанской фуражке и когда-то красном жилете без пуговиц. Они остановились перед окном и хором затянули что-то заунывное. На станции опять маршировали два жандарма в плащах, с торчащими из-под плащей дулами карабинов.
В поезд влезли два гладкобритых каноника в длинных черных рясах и шляпах а-ля дон Базилио из «Севильского цирюльника», и поезд помчался.
– Туннель в двести метров и затем знаменитый Сан-Себастьян будет, – рассказывала мужу Глафира Семеновна.
– А чем же он знаменитый? – спросил тот.
– Как? Разве ты не слыхал? Тем же знаменит, чем и Биарриц, такие же морские купания и в Сан-Себастьяне, как в