37
Подали шампанское. Мужчины, заложившие перед шампанским хороший фундамент коньяком, изрядно подпили. Дамы тоже пили и развеселились. Глафира Семеновна, не любившая вина, увлекалась примером мадам Оглотковой, которая пила шампанское почти наравне с мужчинами, тоже чокалась с подсевшими к ней турком и итальянцем, и в голове ее зашумело. Американец пил шампанское, прибавляя к нему коньяку, и говорил, что это по-американски.
– Нон, мосье, се а-ля рюсс, – отвечал ему Николай Иванович и, пользуясь случаем, что жена, увлекшаяся итальянским певцом, напевавшим ей какие-то любезности, не следит за ним, делал то же самое.
– Зачем вы его зовете месье? Он не месье, а мистер, – замечал соотечественнику Оглотков.
– Ну, мистер так мистер. Выпьем, мистер! Заатлантический друг! Так?
И Николай Иванович протянул американцу через стол руку.
– Рюсс и америкен – ами, – поддакнул Оглотков. – Есс? Говорите ему почаще – есс, тогда ему понятнее будет, – советовал он.
Американец отвечал по-английски и сказал что-то вроде речи, поднял бокал, поклонился сначала дамам, а потом Оглоткову и Николаю Ивановичу и стал чокаться.
Так они разговаривали и не скучали.
– Удивительно, как хорошо все понимает, нужды нет, что не говорит по-русски, – хвалил Николаю Ивановичу американца Оглотков. – Ведь это он пил сейчас за здоровье русских. А как он, шельмец, на велосипеде ездит – изумительно! Вот после завтрака попросим показать нам некоторые штуки здесь на дворе.
– Да он не акробат ли?
– Чистейший американский аристократ. Там у них в Америке нет родовой аристократии, есть аристократия денежная, но все-таки он аристократ.
Не скучала и Глафира Семеновна, слушавшая речи певца на непонятном ей итальянском языке. Она сидела и улыбалась.
– Это ведь он про красота русского дам говорит, – заметил ей турок.
– Знаю, знаю. Я только не говорю по-итальянски, но все понимаю, – отвечала та. – Ведь мы с мужем были в Италии, на Везувий лаже взбирались. Скажите, Мустафа Иваныч, вы из Египта? – спросила она турка.
– Из Египта, мадам.
– Хорошо там?
– Каир в Египет – все равно что Париж. Такого же магазины, такого же молы. Телеграф, телефон, трамвай, железная дорога – все есть.
– А люди больше черные? – допытывалась Глафира Семеновна.
– Всякого люди есть. Черного люди, белого люди, полубелого люди. Хорошего театр есть, опера есть, кафешантан есть. Он был там, – указал турок на певца. – Был и пел.
– Да что вы!
– В Каире был, синьор? Каиро? By заве зете а Каир?
– Си… – отвечал певец, кивая.
– Видите, был…
Завтракать на всех столах уже кончили, а Николай Иванович и Оглотков все еще сидели с своей компанией и пили шампанское. Лицо у американца сделалось малиновое и глаза выпучились. У Оглоткова и Николая Ивановича заплетались языки. Ламы стали просить, чтобы певец спел им что-нибудь. Он не ломался, перешел в смежную с столовой гостиную, где стояло пианино, и запел арию тореадора из «Кармен», сам себе аккомпанируя. Ламы стояли сзади его и слушали. В гостиную перешли и все мужчины, куда им подали кофе и ликеры.
Когда певец кончил, раздались аплодисменты.
– Браво, браво! – закричал во все горло Николай Иванович.
Глафира Семеновна обернулась к нему и, увидав его остолбенелые глаза, сказала:
– Ла ты совсем пьян!
– Я? Ни в одном глазе, – отвечал супруг заплетающимся языком.
– Не может человек, чтоб не нализаться!
– Позволь… Да ведь все пили поровну. Вон мистер американец-то уж до того выпучил глаза, что стал похож на филина.
– До мистера мне дела нет, а ты пьян, – гневалась супруга.
– Мадам, мадам Иванова, бросьте… Сетасе… – подошел к ней, покачиваясь, Оглотков. – Ведь пили в компании знаменитостей. Лесе.
– Да ведь и сама ты, душечка, пила с нами, – попробовал заметить Николай Иванович. – Сама же ты меня…
– Молчите. Уж только потому прощаю, что действительно сама привела вас сюда. Но больше у меня не сметь пить!
– Кофейку… Только кофейку.
Глафира Семеновна обернулась к певцу, запевшему какой-то романс, а муж за ее спиной уж пил бенедиктин, чокаясь с американцем.
Пение кончилось. Оглотков стал просить американца показать какие-нибудь фокусы езды на велосипеде.
– Велосипед… Велосипед… Монтре келькшоз, мистер Гаррисон… – говорил Оглотков.
– О, есс… – утвердительно отвечал американец, но уж он был настолько пьян, что стоял, расставя ноги для равновесия.
– Так на велодром, господа, на велодром!.. Там лучше! – воскликнул Оглотков. – Я пошлю за экипажами. Мы поедем сейчас кататься, освежимся, заедем на велодром, и там мистер Гаррисон покажет нам высшую точку… Есс, мистер Гаррисон?
– О, есс…
Минут через пять к подъезду отеля были поданы две четырехместные коляски, и в них садилась компания. Дамы и певец сели в одну коляску, Николай Иванович, американец и Оглотков в другую. Турок не сел. Он сказал, что пойдет в манеж, возьмет себе лошадь и приедет на велодром верхом.
Поехали на Cote des Basques – восхитительную местность, откуда через залив, как бы сквозь дымку, виднелись фиолетовые очертания гор Испании. Николай Иванович, сидя в коляске, клевал носом.
– Месье Иванов… Вы спите… – толкнул его локтем Оглотков.
– Ни в одном глазе…
– Ну то-то. Лучше перемогаться… Ведь в высшем кругу это не полагается, чтобы в коляске… Меня самого клонит ко сну, но я бодрюсь…
– Не понимаю только, какого черта мы поехали, – проговорил Николай Иванович. – Теперь после такого завтрака самое разлюбезное дело было бы всхрапнуть у себя в номере.
И он зевнул.
– Не полагается в высшем кругу, – пояснил Оглотков. – Тут такой фасон жизни, что вся аристократия после завтрака катается, виды какие-нибудь рассматривает. Вот горы, например… – указал он вдаль и обратил на них внимание и дремлющего американца. – Мистер, горы…
Тот заморгал остолбенелыми глазами и пробормотал:
– О, есс… Сиерра-Невада…
– Сиерра-Невада… – повторил Оглотков, расталкивая Николая Ивановича. – Смотрите…
– Смотрю, смотрю… – был ответ. – За нее мне влетало в училище. Только из-за этого и помню, что влетало. Но Невада Невадой, а мне пить хочется. Все горло пересохло.
– На велодроме мы достанем содовой воды. Пейте больше. Надо отпиться.
– Море готов выпить. Что, мистер? Спать хочешь, господин Америка?
Николай Иванович хлопнул сидящего перед ним американца по коленке. Тот повел глазами, попробовал улыбнуться и отвечал:
– О, есс…
– Хорошие ребята они… И американец, и итальянец… Хорошие… – хвалил Николай Иванович. – Кроме вашего турка. Этот подозрительный… совсем подозрительный. Он не атташе. Какой, к черту, он атташе! Он жид или кавказский человек. Доктор Потрашов его знает. Да и я у него в Москве ковер покупал. Он комиссионер. А итальянец – настоящий итальянец и хороший человек.
– Хороший-то хороший, но только