– Любовался сегодня вами, любовался, – сказал он. – Любовался до самого большего улыбка, так было хорошо, когда вы, мадам, купались.
– Но я не понимаю, что тут такого хорошего… – улыбнулась Глафира Семеновна. – Я купалась самым обыкновенным манером.
– О, мадам, вы совсем особенного женщина. Вы бесстрашного женщина…
Турка Оглотков повел к Николаю Ивановичу.
– Наш соотечественник, известный коммерсант из Петербурга – месье Иванов, – сказал Оглотков. – Аташе египетского посольства, – указал он на турка.
Турок назвал себя.
Николай Иванович посмотрел на него пристально и спросил:
– Лицо мне ваше знакомо. Не торговали ли вы в Москве коврами и азиатским товаром?
Турок смутился и отступил два шага.
– Я? Я – атташе… – ткнул он себя пальцем в грудь.
– Теперь атташе. Ну а раньше? Мне помнится, что на азиатской выставке в Москве я долго у вас торговал ковер, раза четыре в разное время приходил к вам и прибавлял цену и наконец купил.
– Нет, этого не может быть, – отрицательно потряс головой турок. – Я – атташе.
– Ну, вот поли ж ты! А мне даже и этот самый перстень ваш знаком… и эта куча брелоков… – продолжал Николай Иванович. – Я помню лаже цену, за которую я купил у вас ковер. За сто сорок семь рублей я у вас купил.
– Нет, господин, я был капитан на турецкого служба, а теперь…
– И тогда вы были в кавказском костюме.
– Я? Нет. Вы думаете, что я говору по-русски? Я говору по-русски потому, что я жил на Кавказ, жил на Одесса.
– И маклером по пшенице не были? – дорезывал турка Николай Иванович.
– Я? Нет. Я атташе… – стоял на своем турок.
– Странно. А вот тут в Биаррице есть один доктор, который знавал вас агентом по пшенице в Одессе. Знает, что вы и в Москву приезжали агентом.
Турок совсем уже отошел от Николая Ивановича и, потрясая руками, говорил:
– Я агент? Нет. Я – атташе… Я дипломатичный агент – это верно.
Сели за стол. Подали устрицы. Глафира Семеновна сморщилась и отвернулась от блюда. Устрицы ел только американец, приехавший на велосипеде из Мадрида, и итальянский баритон. Американец был жилистый коренастый мужчина, курносый, белокурый, с длинной клинистой бородой, но без усов, очевидно ирландского происхождения. Ел он совершенно молча. Итальянец глотал устрицы, схлебывая их со звуком, и говорил что-то турку по-итальянски. Турок устриц не ел, но зато в обильном количестве жевал редис и отбеленный сырой сельдерей, поданный к закуске, кивал итальянцу и часто повторял: «Си, си… си, синьор».
– Месье Мустафа, о чем это он вам рассказывает? – спросил Оглотков турка.
– Трудно разбирать, – отрицательно потряс тот головой и прибавил: – Пусть говорит. Я люблю итальянский язык.
– Да и я люблю. Очень приятный язык, – сказал Оглотков, приготовляя себе устрицу, снятую с раковины, обмазал ее горчицей, присыпал перцем и, указывая на нее американцу и итальянскому певцу, прибавил: – А-ля рюсс. Это а-ля рюсс.
Американец заговорил что-то по-английски.
– Есс, есс… Я понимаю, – закивал ему Оглотков, поднял устрицу на вилку, положил в рот, сморщился и проглотил. – Слава богу, прошло… – шепнул он Николаю Ивановичу.
Тот тоже приготовлялся проглатывать устрицу, как лекарство, нажал на нее лимону, положил сверху кусок сардинки и уж тогда понес в рот. Проглотив устрицу, Николай Иванович сказал жене:
– Пополам с сардинкой совсем хорошо. Такой вкус, словно семгу ешь.
Глафира Семеновна сморщилась и отвечала:
– Поди ты… Противно…
Мадам Оглоткова долго держала у себя на тарелке устрицу и ковыряла ее вилкой, не решаясь съесть, но, слыша, что Глафира Семеновна произнесла слово «противно», проговорила:
– Вы не кушаете? Тогда и я не буду есть. Невкусная вещь… Но я иногда ела их потому, что муж сердится… «Нельзя, – говорит, – не есть, если вращаешься в высшем обществе».
– Вокруг вас только иностранцы. А я ведь думала, что вы в русском высшем обществе здесь вращаетесь, – заметила Глафира Семеновна.
– Во всяком, и в русском. Но сегодня русских нет, – отвечала Оглоткова. – У нас тут из русских знакомых один князь, один граф и два генерала. Ах да… Барон еще есть.
– Но я вот не понимаю, как вы с такими иностранцами водите компанию? Ведь скучно, когда сидишь и молчишь. Ни они ничего не понимают, ни вы…
– Муж любит. Ведь это его приятели по лаун-теннис, по игре в мяч. Вот этот итальянский певец иногда что-нибудь поет нам. Ах, он восхитительно поет! – вздохнула мадам Оглоткова и закатила под лоб свои узенькие глазки. – А вот Мустафа Иваныч… – кивнула она на турка. – Мы его зовем по-русски Мустафой Иванычем, и он откликается. Мустафа Иваныч очень даже хорошо говорит по-русски и очень приятный кавалер, любезный и обходительный.
Турок, евший в это время фрикасе из баранины, отер усы салфеткой и отвечал:
– Мустафа Иваныч на всякого слово откликаться будет. Пусть приятного дама чертом его назовет – он и то откликаться будет. Мустафа Иваныч первого дамского кавалер. И вот сейчас Мустафа Иваныч покажет дамам самого лучшего бирюза.
Он полез в жилетный карман, вытащил оттуда что-то завернутое в бумажки, развернул и подал дамам на тарелке в самом деле великолепную крупную бирюзу.
– Ах, какая прелесть! – закричала мадам Оглоткова. – Какой цвет небесный! Ведь это же восторг что такое!
Николай Иванович наклонился к турку через стол и проговорил:
– Вот мне помнится, что и тогда в Москве вы бирюзой торговали. Коврами и бирюзой.
Турок опять отрицательно потряс головой и сказал:
– Фуй, фуй… Нет… Никогда я с бирюзой не торговал. Я – атташе.
– Мне же, мне вот так точно, как сейчас, из кармана вынимали и показывали.
– Ни-ни… Я атташе.
– Ну, атташе так атташе. Выпьем, господин атташе, еще коньячку по рюмашечке. Вот и месье Оглотков с нами выпьет, – предложил турку Николай Иванович.
– Выпить могу. Мустафа-бей выпить не дурак, – отвечал турок.
– Все, все выпьем… И господин американец с нами, и господин синьор Марковини… – подхватил Оглотков. – А уж потом перейдем на шампанское… Мистер Гаррисон! Есс? – отнесся он к американцу и показал на бутылку.
– О, есс… – кивнул тот, улыбнулся и оскалил зубы.
– Синьор Марковини тоже есс? – спросил Оглотков, протягивая к его рюмке бутылку.
Тот сделал отрицательный жест рукой и сказал по-французски:
– Жамэ.
При этом он указал рукой на горло.
Остальная мужская компания выпила по рюмке коньяку.
– Николай