Олег остался там, стоя на коленях рядом с телом своего заклятого врага и пристально глядя на языки пламени, а на лице у него застыла гримаса ненависти. Казалось, этим жестом он наконец решил вопрос, который слишком долго откладывал.
Он умер с широко распахнутыми глазами.
Я не сразу отреагировала. Просто стояла, глядя на два лежавших друг напротив друга трупа. Я подумала, имеет ли смысл вынести отсюда тело Олега, но поняла, что физически не смогу поднять его по узкой лестнице, ведущей на верхние этажи.
Языкам пламени быстро наскучило тело Стратоса, так что они перекинулись на ближайшие стеллажи. Огонь перескакивал с одной полки на другую, и книги начали гореть. Их страницы превращались в черных бабочек, порхавших, как у Брэдбери[21]. Воздух стал таким спертым, что я была вынуждена закрыть рот рукавом пальто, чтобы не задохнуться.
Позади Олега, словно внезапно возникшее видение, мелькнула его вечная сумка с Тинтином. Наверное, он выронил ее, пока боролся со Стратосом. Она лежала на полу, и изображение бесстрашного репортера и его пса Милу озаряли языки пламени. Содержимое сумки валялось рядом с ней.
И тут я увидела ее: неуместную, словно незваного гостя, обложку хорошо знакомой мне книги.
Это снова была «Игра ангела».
Речь шла о версии романа на итальянском, том самом экземпляре, который я подарила Олегу, когда мы с ним ездили в Рим. Вид этой книги заставил меня погрузиться в воспоминания, причем весьма приятные и резко контрастировавшие с происходившим вокруг меня ужасом. Не раздумывая, я схватила книгу и выбежала.
К тому моменту весь зал уже был охвачен таким мощным пожаром, что мне показалось, будто я оказалась у самых врат ада. Я побежала обратно тем же путем, которым сюда пришла. Дым стал настолько густым, что я едва могла различить названия книг, стоявших на всех этих стеллажах и словно умолявших о пощаде в немом крике, который я с трудом проигнорировала.
К моменту, когда я вылезла из камина, дым уже распространился по особняку. Нужно было спасаться до того, как сюда доберется пламя. По пути к выходу я встретила Вальдерроблеса. Он уже пришел в себя, сидя на полу и глядя на клубящийся над головой дым, словно не понимая, что здесь происходит. Думаю, он все еще находился в беспамятстве, а может, был слишком пьян, чтобы соображать.
Процедив ругательство, я помогла ему подняться на ноги. Мы вышли из здания, обнявшись, словно влюбленная парочка.
Оказавшись снаружи, я заморгала глазами от резкой смены освещения. День был настолько ослепительно ярким, что, казалось, пытался отрицать ту жуткую сцену, свидетельницей которой я только что была.
Оставив Вальдерроблеса сидеть на дорожке, я взглянула на особняк. Изо всех его окон валил дым, а на нижних этажах я заметила отблески пламени. Пожар распространялся быстро и яростно, будто гнался за мной и не мог позволить мне сбежать. Я в последний раз взглянула на табличку с надписью «Хербст». Огонь отбрасывал золотистые отблески на металле, словно желая передать мне какое-то неясное послание.
Послышавшиеся вдалеке звуки сирен заставили меня резко развернуться и побежать туда, где я оставила машину.
VII. Мадрид
Кто украдет или одолжит эту книгу и не вернет ее владельцу, рука того пусть превратится в змею и разорвет его на части. Пусть все его члены будут обездвижены и прокляты. Да упадет он в обморок от боли, громко моля о пощаде, и ничто не облегчит его страданий, пока он не умрет. Пусть книжные черви пожирают его нутро, как и нескончаемое чувство вины. А когда он наконец будет обречен на бесконечные страдания, пусть адское пламя пожирает его вечно.
Монастырь Сан-Педро-да-лас-Пуэльяс, Барселона
77
Эдельмиро Фритц-Брионес уставился в пустоту в полном изнеможении. Он был первым и единственным человеком, за исключением Марлы, которому я рассказала о том, что произошло в поместье Хербста. Я сбежала оттуда довольно быстро, чтобы не встретиться с пожарными. Полиция тоже не стала со мной связываться, что подтвердило мое подозрение: Вальдерроблес даже не заметил моего присутствия. Он был слишком ошеломлен или пьян, чтобы понять, кто его оттуда вытащил. Скорее всего, я спасла ему жизнь, но меня не слишком волновало, был ли он мне за это благодарен.
На этот раз Жозефины с нами не было.
Фритц-Брионес встретил меня в своей библиотеке в одиночестве.
– Моя мать в плохом состоянии, – объяснил он.
У меня сложилось впечатление, что ему было нелегко оставить все как есть, словно он внезапно осознал, что ему не с кем поговорить, а я показалась ему таким же подходящим вариантом, как и любой другой человек.
– С ней сейчас врачи, но они сомневаются, что она переживет эту ночь.
«Мне тоже нужно быть с ней рядом», – казалось, собирался добавить он, но, возможно, посчитал, что не стоит так откровенничать.
– Я скажу ей, что Хербст умер.
Он произнес это безо всяких эмоций, словно речь шла о какой-то скучной административной процедуре, а не об открытии, которое меняло все.
Он знал так же хорошо, как и я, что этого Жозефине будет недостаточно. Она никогда не захочет принять тот факт, что Хербст мирно скончался в том доме престарелых. Конечно, можно было бы рассказать ей, что перед смертью он долгие годы влачил жалкое существование без жены и дочери, но это было бы чересчур жестоко. Зачем радоваться чужим страданиям?
К тому же, возможно, Жозефине и этого не хватило бы. Ничто не могло компенсировать всего того, что ей пришлось пережить.
Потом я вернулась в Мадрид. Я часами прокручивала произошедшее в голове, но пока не была способна осознать то, что сделала. Неприятно кого-то убивать, пусть даже речь идет о негодяе, который собирается прикончить твоего друга. Момент убийства, когда выброс адреналина лишает тебя возможности размышлять, сам по себе не так страшен. Самое хреновое приходит позже, когда начинаешь размышлять о том, что наделал, и прикидывать варианты, которые могли бы предотвратить подобное развитие событий. А что, если бы я просто начала ему угрожать вместо того, чтобы вонзить кинжал в бок? А что, если бы я ударила его в другое место и просто нейтрализовала, не убив?
Лишь в одной мысли, пробивавшейся сквозь остальные, я была уверена: во мне что-то изменилось. Я поняла, что сама себя не знаю. Меня совсем не обнадеживало осознание того, на что я могу быть способна, если дела пойдут совсем плохо.