— Прости, Повелитель! — он бормотал, не поднимая головы, его голос срывался на визгливый шёпот. — Я не знал, как… как доложить… Осмелился побеспокоить…
Ледяная ярость, всегда дремавшая под тонкой плёнкой самоконтроля, мгновенно вспыхнула в Цан Сине. Она была как раз кстати — знакомый, жгучий поток, отвлекающий от внутренней, невыносимой муки. Она была проще. Понятнее.
— В чём дело? — его голос прозвучал низко и грозно, не повышая тона, но наполняя комнату таким демоническим давлением, что воздух в ней затрепетал, а пламя свечей отклонилось, словно от порыва ветра.
Стражник сглотнул ком в горле, его плечи тряслись.
— Пленницы… из семьи Тан… в темнице для знатных… они, они…
— НУ ЧТО⁈ — рявкнул Цан Синь, и стены покоев реально дрогнули, с полок посыпались свитки. Стеклянный кубок, что он сжал в руке в порыве гнева, наконец разлетелся на тысячи острых осколков, которые на мгновение вспыхнули зловещим лиловым светом его демонической энергии.
— Они сбежали! — выпалил стражник, прижимаясь к холодному полу всем телом, словно пытаясь в него вжаться. — Камеры пусты! Ключи пропали!
Тишина.
Но не звенящая, а густая, тяжёлая, давящая, как расплавленный свинец, заливающий лёгкие. Цан Синь замер. Его разум, ещё секунду назад кипевший от внутренней бури, на мгновение опустел. Он ожидал чего угодно — нового заговора старых сановников, нападения восставшей нежити с границ, вести о мятеже в отдалённых провинциях. Но не этого.
В его душе произошёл мгновенный, хаотичный разлом.
Первой пришла ярость. Острая, жгучая, как удар раскалённым клинком. Как они посмели? Как эти побеждённые ничтожества, эти последние отбросы поверженного рода, осмелились бросить вызов его воле, его праву на них? Это было прямым оскорблением его власти, насмешкой над всей его победой! Он видел их дерзкие лица, их презрение…
Но следом, накрывая ярость с головой, пришло другое чувство — дикое, всепоглощающее, слепое отчаяние. Она ушла. Тан Лань. Та, чей образ не давал ему покоя. Она исчезла. Сбежала в ночь. Он больше не увидит её. Эти глаза, в которых он уже начал различать не холодную жестокость, а какую-то чуждую, непонятную силу и боль… Этот голос, который в его памяти теперь звучал иначе… Всё это вырвано из его жизни так же внезапно, как и появилось. Его пленница. Его главный трофей. Его самая больная, сокровенная и запретная тайна — растворилась в темноте.
Он больше не будет знать. Не узнает, кем она была на самом деле. Была ли она той жестокой принцессой, что убила его мать? Или… кем-то другим? Теперь эта загадка ускользнула от него навсегда.
Он медленно повернулся к стражнику, всё ещё лежавшему ниц. В глазах императора плясали отражения адского пламени, но в их глубине была пустота, страшнее любой ярости.
Эти два противоречивых чувства — яростный ураган мести и леденящая пустота потери — сшиблись внутри него с такой невероятной силой, что его демоническое тело, обычно незыблемое, как скала, на мгновение физически пошатнулось. Он сделал неуверенный шаг назад, и его плечо коснулось холодной стены. В висках застучало, в глазах помутнело. Его демоническая сущность, тёмная и первобытная, бушевала, требуя немедленного действия: наказания виновных, тотального разрушения, рек крови, которые остудили бы этот пожар в его груди. Она рвалась наружу, чтобы превратить город в пепелище в поисках беглянок.
Но его сердце… его проклятое, предательское, навеки отравленное человечностью сердце… кричало о потере. Оно сжималось в ледяной ком, и каждый удар отдавался болью, острее любой физической раны. Оно не хотело крови. Оно хотело вернуть то, что ускользнуло. Вернуть её.
Эта внутренняя битва длилась всего мгновение, но заставила его почувствовать себя разорванным надвое. И в этом хаосе родилась третья, холодная и абсолютная сила — воля повелителя.
Он выпрямился. Дрожь в руках прекратилась. Его взгляд, обращённый к дрожащему стражнику, стал пронзительным и пустым, как взгляд хищника, выслеживающего добычу.
— Найти их, — его голос прозвучал неестественно тихо после недавнего рёва, но в этой приглушённости была стальная хватка, от которой у демона-стража перехватило дыхание и похолодела кровь. Каждое слово падало, как отточенная глыба льда. — ЖИВЫМИ.
Он сделал шаг вперёд, и тень от его фигуры накрыла стражника, словно крыло гигантской хищной птицы.
— Поднять на ноги всю стражу! Лейтенантов, капитанов, генералов! Спящих — разбудить, пьяных — привести в чувство! Мне плевать на смены и расписания! Я хочу, чтобы каждый солдат империи был на ногах в течение получаса!
Его голос начал набирать силу, снова заполняя покои грозным эхом.
— Перекрыть город! Все ворота — на замок! Ни одна мышь не должна проскользнуть! Дозоры на стенах — удвоить, утроить! Опросить всех — ночных стражников, бродячих торговцев, нищих в трущобах! — Он почти шипел теперь, его глаза горели зелёным огнём. — Кто видел, кто слышал, кто хоть что-то знает — доставить ко мне. А тех, кто помогал, укрывал или просто промолчал…
Он замолкает, и в этой паузе — вся бездна его гнева.
— … пытать. До тех пор, пока их память не станет кристально чистой, а их языки не будут готовы рассказать мне всё до последней чёрной мыслички. Понятно?
Стражник, не поднимая головы, закивал с такой силой, что вот-вот мог сломать шею.
— Понятно, Повелитель! Сию же минуту!
Стражник вскочил на ноги и, не помня себя, пулей вылетел из покоев, его топот затих в коридоре.
Цан Синь остался один. Его грудь тяжело вздымалась. Приказ был отдан. Механизм поиска запущен. Но тишина, воцарившаяся после ухода стража, была ещё более гнетущей. Теперь ему оставалось только ждать. И в этом ожидании его снова начинали терзать те самые два демона, что жили у него в груди. Один — с клыками и когтями, жаждущий крови. Другой — с лицом Тан Лань, шепчущий всего одно слово: «Живыми».
Цан Синь не стал ждать. Ожидание было пыткой для существа, привыкшего действовать. Он, словно тёмный вихрь, ринулся из своих покоев. Он не отдавал больше приказов, не обращал внимания на почтительные поклоны встречных стражей, мелькавших в свете факелов. Он нёсся по тёмным, безмолвным коридорам дворца, его плащ развевался за ним как крыло ночной хищной птицы. Его разум был нарочито пуст, в нём не осталось места ни для ярости, ни для боли — только оглушающий стук крови в висках, ритм погони.
Он влетел в помещение темницы, сметая