Самым же печальным было то, что Петр осуществил, как сказали бы современные политологи, институциональные преобразования. При первых царях династии Романовых собирались на Руси земские соборы. Государи советовались с народом, хотели знать мысли и мнения с мест. Петр оказался не только самовластным, но и инакомыслящим государем. Знать он хотел о том, что мыслили в иных землях, тогда как своей управлял жестко и самодержавно, с народом не советуясь.
Славянофилы изображали в своих размышлениях идеальную картину жизни старой Руси, которой на самом деле не существовало. А потому Петр не мог нам все испортить. Он сильно повлиял на исторический путь России, сумел разрешить одни проблемы, создал при этом другие, но между старой Московией и новой Россией не могло быть такого резкого контраста, как следовало из многих славянофильских текстов. Серьезное изучение истории — хотя бы по Карамзину, которого читали русские интеллектуалы, — могло бы избавить от идеализации прошлого. Но если исторические факты расходятся с желаемым идеалом, интерес к фактам у искренне верующего в лучшее человека резко снижается. Славянофилы часто не изучали историю, а конструировали ее в своих головах. Недаром два лучших русских историка того времени — Тимофей Грановский, специалист по Европе, и Сергей Соловьев, автор многотомной «Истории России», — были западниками. Не в смысле преклонения перед иностранщиной, а в смысле объективного интереса, питаемого к реальному прошлому — как иностранному, так и отечественному.
Изучение реальной истории показывает, что как до Петра, так и после него на Руси было много жестокости, злобы, междоусобиц. Как, впрочем, и на Западе. Изучение показывает, что наша церковь была далека от святости. Как, впрочем, и западная. Изучение показывает, что земские соборы были отнюдь не тем местом, где добрый государь слушал правду от верных подданных, но, как и зарубежные парламенты, ландтаги, штаты, кортесы, сеймы, они были местом сурового торга между разными группами интересов и заключения соглашений по некоторым чрезвычайно важным для страны вопросам.
Важнейшей функцией всех парламентов, не исключая наших соборов, было решение финансовых проблем страны. Монарху требовались деньги для ведения войны. Обычно он не мог собрать налоги с населения, не получив согласия представителей общества. Точнее, не всего общества, а платежеспособной его части. Мнение «граждан» никого не интересовало. Да, собственно, никаких граждан и не было. Имелись лишь подданные, которым следовало раскошелиться. На соборах решали, как конкретно раскошеливаться, как собирать в казну деньги, находящиеся в частных кошельках, кто раскошелится больше, а кто меньше, как широко придется раскрывать кошелек для того, чтобы одержать победу в грядущей войне. В кризисных ситуациях, когда, скажем, пресекалась правящая династия, соборы могли решать вопрос о престолонаследии. Точнее, не решать, поскольку решали вопрос все же в узком кругу сильные мира сего, а легитимировать принимаемые решения так называемым «мнением всей земли».
Сложный, неидеальный допетровский мир должен был трансформироваться в связи с возникновением серьезных проблем Нового времени. Так же, как должен был трансформироваться мир любой европейской страны, которой в условиях так называемой огнестрельной революции приходилось все больше и интенсивнее воевать, все больше тратить денежных средств на формирование армии, строительство фортификационных сооружений, закупку вооружения и провианта. Трансформация не означала перехода от Святой Руси к царству Антихриста. Но не означала она и обратного: перехода от сонной русской косности к динамичной европейской мудрости. Петр не мог быть великим творцом новой России, единолично заставившим ее развиваться, но не мог он быть и ее злым гением, разрушившим многовековую православную идиллию ради подражания немцам.
Глава восьмая. О том, как Иваны Васильевичи подкузьмили Петра Алексеевича
Хотя в происхождении крепостного права на Руси нет ничего загадочного, знания наши сложились так, что настоящее объяснение не лежит на поверхности. И дело вовсе не в том, что кто-то его слишком глубоко зарыл. Проблема выглядит иначе: кто-то предложил такие объяснения, которые толком ничего не объясняют и лишь добавляют таинственности.
Кто прав в вопросе о праве?
Люди старших поколений учились еще в те времена, когда у нас господствовало марксистское учение. И хотя марксизм предперестроечной эпохи, в отличие от первых постреволюционных лет, не отрицал необходимости обстоятельного, конкретного изучения истории, свой отпечаток на знания школьников, студентов и читателей популярной литературы он накладывал. Официальные трактовки многих проблем нашего прошлого были схематическими и даже схоластическими. Сложность реальной жизни уступала место стремлению построить историю так, чтобы она не противоречила отдельным тезисам Маркса, Энгельса и Ленина. Объяснение причин возникновения крепостного права на Руси опиралось на три важнейших марксистских положения. Во-первых, любое общество (кроме первобытного и коммунистического) состоит из таких больших групп людей, которые называются классами, причем господствующий класс всегда эксплуатирует класс трудящихся. Во-вторых, государство есть орудие господствующего класса, которое предназначено для подавления возможного сопротивления эксплуатируемых трудящихся с помощью армии, полиции, судов, тюрем и т. д. В-третьих, конкретные формы эксплуатации определяются уровнем развития производительных сил, то есть, грубо говоря, тем, работают ли люди в деревне на земле старенькими мотыгами или в городе на фабрике стоят у сложных современных станков. Из всего этого получалась следующая картина. Средневековое общество делится на класс помещиков и класс крестьян. Первые эксплуатируют вторых, используя для этого государственное принуждение. В частности, государство закрепощает крестьян для того, чтобы они не могли избежать эксплуатации помещиками. И подобное силовое принуждение к труду сохраняется до тех пор, пока не возникает капитализм с его фабричным устройством и такой формой эксплуатации, при которой закрепощения рабочих не требуется, поскольку голод все равно заставит их идти к станкам.
Не будем сейчас вдаваться в долгие рассуждения о правомерности подобной схемы. Нам для анализа крепостного права важен лишь один момент. Марксизм, смотрящий на исторические события с высоты птичьего полета, не объясняет, почему в одних европейских странах крепостное право рассосалось к началу Нового времени, а в других — нет. Не объясняет он, почему так называемое вторичное крепостное право процветало к востоку от Эльбы, тогда как к Западу в основном исчезло. И это притом, что ни производительные силы стран Запада, ни ренессансный гуманизм в целом, как видели мы раньше, грубые силовые действия в отношении эксплуатируемого класса не отменили: рабство в колониях к XVII–XVIII векам лишь расцвело. Видимо, нам нужны принципиально иные подходы к проблеме, объясняющие, почему одни и те же «эксплуататорские классы» и одни и те же государства не лишали свободы «эксплуатируемых» в Европе, но продолжали ее их лишать за океаном на сахарных и хлопковых плантациях.
По мере массового