— Что с ним? Ему плохо? — наконец проговорила она.
К моему удивлению, Алан сделал вдруг яростное лицо.
— Что с ним, спрашиваешь?! — вскричал он, оборачиваясь. — Он прошел не одну сотню миль — столько, сколько у него и волос на подбородке не наберется. Вместо того, чтобы спать в теплой постели, отсыпается в сыром вереске! Плохо, по-твоему? Еще как плохо! — И, отвернувшись от нее с сердитым видом, он принялся что-то ворчать себе под нос.
— Больно уж он молод, — в сомнении проговорила девушка.
— Ну и что, что молод, — проворчал Алан, не оборачивая головы.
— Уходить ему надо. Ехать, пока не поздно.
— Ехать?! А где я возьму для него лошадь? — воскликнул Алан, вновь обращая к ней разъяренное лицо. — Что, по-твоему, мне ее красть? Красть прикажешь?!
Я подумал, что от такой грубости девушка обидится и уйдет. Она и в самом деле сразу притихла и какое-то время не говорила ни слова. Но Алан прекрасно знал, что он делает. Каким бы простодушным он подчас ни был, в подобных делах он, несомненно, знал толк.
— А, поняла. Так вы, стало быть, из благородных? — произнесла наконец девушка.
— Ну положим, из благородных, — отвечал Алан несколько смягченным тоном: я думаю, он смутился после такого простодушного замечания. — Ты когда-нибудь слышала, чтобы благородные люди имели при себе деньги?
Девушка вздохнула с таким выражением, будто была знатной дамой, которую недавно лишили наследства.
— Да, это уж вы верно заметили, — сказала она.
Между тем отведенная мне жалкая роль начала меня раздражать. До сих пор я молчал от стыда и едва сдерживал смех, но при этих словах я попросил Алана оставить меня в покое, уверив, что мне уже гораздо легче. Голос мой дрожал и срывался, и неудивительно: мне всегда была ненавистна ложь. Но моя застенчивость лишь придала нашей игре правдоподобие. Хрипоту в моем голосе девушка, вероятно, приписала болезни и сильной усталости.
— А что, у него нет родственников? — спросила она, чуть не плача.
— Как же, сколько угодно! — воскликнул Алан. — Нам бы только до них добраться. Знатные родственники-покровители, постель, приличная пища и доктора — все это там. А вот, поди-ка, приходится мокнуть в лужах, спать в вереске, точно нищим.
— Так в чем же дело? — удивилась девушка.
— Так просто и не скажешь, милая моя, лучше об этом помалкивать. Я тебе напою одну песенку, а ты догадайся сама, что к чему.
И, перегнув свой стан, он вполголоса, но с удивительной выразительностью просвистал первые такты «Нашего славного Чарли».
— Тише, ради бога! — проговорила девушка, оглядываясь на дверь.
— Такие вот дела, — вздохнул Алан.
— Подумать только! А ведь такой молодой! — воскликнула она.
— Ничего, для этого он уже подрос, годен, — заметил Алан, похлопывая себя по шее, давая тем самым понять, что я уже в достаточных летах, чтобы быть вздернутым на виселице.
— Боже, какой позор! — воскликнула девушка, покраснев по уши.
— Видно, тем дело и кончится, если никто не поможет.
При этих словах девушка повернулась и выбежала из комнаты. Мы остались одни. Увлеченный игрой, Алан находился в прекрасном расположении духа. Мне же было ужасно досадно: мало того, что меня представили как якобита, так еще и обращались со мной как с ребенком.
— Алан, я больше этого выносить не намерен! — воскликнул я.
— Придется уж тебе потерпеть, Дэви. Если ты сейчас все испортишь, то всё, баста. Может быть, ты и выйдешь сухим из воды, но Алану Бреку придется творить молитву.
Алан был прав. Мне оставалось только горько вздохнуть. Но даже этот вздох оказался нам на руку. В то же мгновение в комнату впорхнула девушка, держа в руках блюдо с жареной колбасой и бутылку эля.
— Бедняжка, — проговорила она, поставив перед нами кушанье, и ласково, как бы ободрительно коснулась моего плеча. Она предложила нам подкрепить свои силы и объявила, что денег с нас ни за что не возьмет, потому что харчевня принадлежит ей, вернее, ее отцу, который уехал в Питтенкриф и будет только вечером.
Не дожидаясь вторичного приглашения, мы накинулись на еду; жареная колбаса источала аппетитный запах, а должно заметить, что бутерброды с сыром, которыми мы часом ранее подкрепились, — слабое утешение для голодного. Девушка стала на прежнем месте, у соседнего стола, и глядела на нас с задумчиво-хмурым видом, теребя тесемку от передника.
— Я все думаю, больно уж длинный у вас язык, — сказала она, обратившись к Алану.
— Хм, я ведь знаю, с кем говорить, а с кем держать язык за зубами.
— Я вас не выдам. Можете не волноваться, если вы это хотите сказать.
— Ну что ты, голубушка, я и не думаю волноваться. Ты ведь нам поможешь, надеюсь?
— Нет, я не могу, — сказала она, покачав головой. — Нет-нет, это невозможно.
— Но отчего же так вдруг невозможно?
Девушка ничего не отвечала.
— Послушай, голубушка, в твоих владениях, как я погляжу, имеются лодки. Я своими глазами видел на берегу две, когда пробирался задворками через ваше селение. Если бы у нас была лодка и под покровом ночи мы переправились бы в Лотиан, а какой-нибудь честный малый отогнал бы потом лодку назад да обо всем помалкивал, — две жизни на этом свете были бы спасены. Две жизни! Моя, по всей вероятности, а моего товарища — несомненно. Без лодки же мы погибнем. У нас всего-навсего три шиллинга, а куда с ними пойдешь? Что нас может здесь ожидать, кроме виселицы! Так что, прикажешь нам уходить? А ты будешь думать о нас, лежа в теплой постели, когда в трубе будет гудеть ветер, по крыше стучать дождь? Ты будешь греться у очага, есть вкусный обед, а в это время мой бедный больной друг будет сидеть на болотной кочке и кусать себе пальцы от голода и холода?! Здоров ли он или болен, он должен все время бежать. Бежать из последних сил, тащиться под дождем, в холод, ведь иначе ему болтаться на виселице. И когда он