Как только мясо было готово, Клюни собственноручно выжал на него лимон (лимонами его исправно снабжали из Франции) и пригласил нас к столу.
— Подобное мясо я подавал его высочеству, хотя лимонного сока было тогда немного. В сорок шестом году нам было не до приправ и соусов. Поел, подкрепил себя — и слава богу. Драгун в этих местах, поверите ли, было больше, чем лимонов.
Не знаю, может быть, мясо было и вкусное, но только при одном лишь взгляде на него мне сделалось нехорошо, и съел я самую малость. Между тем Клюни развлекал нас рассказом о пребывании принца Чарли[37] у него в гостях, цитируя заздравные речи присутствовавших и показывая, где и как кто стоял. Из его рассказов я заключил, что принц был весьма обходительным юношей и имел сердце пылкое и незлобное, как и подобает потомкам добрых королей, но вот Соломоновой мудрости в нем не было ни на йоту. Я узнал, что, когда он гостил у Клюни, он частенько прикладывался к бутылке — порок, со временем сделавший из принца развалину, уже тогда сильно давал о себе знать.
Не успели мы отобедать, а уж Клюни достал потрепанную, замасленную колоду, какую обыкновенно подают в трактирах, и объявил, что пора приступить к игре. При этом глаза ого лихорадочно заблистали.
Я воспитывался в презрении к картам и никогда не играл. Мой отец считал, что джентльмену, а уж тем более христианину, не пристало ставить на кусок размалеванного картона благоприобретенное свое состояние или же сгребать со стола чужое наследство. Разумеется, я мог бы отговориться усталостью, но я предпочел объясниться. Сильно зардевшись, но достаточно твердым голосом, я объявил, что судить никого не вправе, но во всяком случае играть не намерен, потому что плохой из меня игрок.
Клюни перестал тасовать карты и вскинул на меня глаза:
— Что за черт! Как вас понимать, сударь? Что за вигские ханжеские речи в доме Клюни Макферсона!
— Я за мистера Бальфура готов положить руку в огонь, — вмешался Алан. — Он дворянин честный и храбрый. Это говорю вам я, Алан Брек. У меня королевское имя, — продолжал он, гордо заламывая свою шляпу. — Я и любой из моих друзей составят честь самому избранному обществу. Мой друг утомился в дороге, ему нужно выспаться. Если он не расположен играть, то это вовсе не значит, что он сколько-нибудь помешает нам. Я готов сыграть в любую игру, какую вам только угодно будет назначить.
— Попрошу заметить, сэр, — отвечал Клюни, — что в моем доме я никого не неволю. Если вашему другу угодно стоять на голове, пожалуйста, пусть стоит. Но если он, или вы, или кто другой не удовлетворены мною, я почту за честь удалиться с ним за порог и там предоставить ему удовлетворение.
Разумеется, я не хотел, чтобы два приятеля зарезали из-за меня друг друга, и поспешил вмешаться в их разговор.
— Сэр, я действительно очень устал, Алан верно заметил, — сказал я. — И кроме того, надеюсь, вы меня поймете, у вас ведь, наверное, есть сыновья. Так вот: я дал слово отцу не брать в руки карт.
— Довольно! Можете не продолжать! — воскликнул Клюни и указал мне на постель из вереска в углу Клетки. Тем не менее он был весьма недоволен, то и дело взглядывал на меня искоса, что-то бурча себе под нос. И в самом деле, должен признать, мои слова сильно отзывались пресвитерианством и были вовсе не к месту в компании якобитов-горцев.
Под воздействием коньяка и оленины я почувствовал сильную тяжесть в теле, и едва приклонил голову, как погрузился в полуобморочное состояние, которое не оставляло меня вплоть до последнего дня перед нашим уходом. Порой сознание прояснялось, и я понимал, что вокруг происходит, порой улавливал лишь голоса, храп в комнате, напоминавший отдаленный шум ручья; пледы на стене то пропадали, то вновь вырастали, точно пляшущие тени от очага на потолке. Порой я, видно, что-то во сне бормотал; я помню, мне подчас отзывались. Это меня удивляло. Однако никаких кошмарных видений не было. Помню давящее ощущение страха и отвращение ко всему: к дому, где я лежал, к постели, к висящим на стене пледам, к голосам, к самому себе.
Послали за цирюльником, который заодно был и лекарем, но говорил он по-гэльски, и я не понял из его речи ни слова. Было ясно и без того, что я тяжело болен, а до всего остального мне не было дела.
Находясь в столь бедственном положении, я, конечно, почти не замечал, что творилось вокруг. Помню, что Алан и Клюни большую часть времени проводили за картами, игра пошла сильная, на столе выросла куча золота гиней в шестьдесят — сто. Странно было видеть эти сокровища в доме мятежника якобита в глухой чаще на вершине горы. Мне казалось, что Алан искушает свою судьбу, ведь своих денег у него было всего пять фунтов.
На второй день счастье, как видно, ему изменило. В полдень меня разбудили к обеду, но от еды я отказался. Мне дали выпить какой-то горькой настойки, что прописал мне цирюльник, и я снова лег. Солнце било в открытую дверь, слепящие его лучи были несносны. Клюни сидел у стола и перебирал колоду. Алан склонился над моей постелью; я увидел близко его лицо. В лихорадочном моем взоре оно было невероятно большим, безобразным. Он просил у меня денег взаймы.
— На что вам? Зачем? —