* * *
Следующий вызов пришёл спустя несколько дней. На этот раз — от самого советника Хондзи, одного из ближайших приближённых Такэды. Паж, прибежавший в лазарет, был почтительно взволнован.
— Отец! Тебе оказана великая честь! Господин Хондзи желает, чтобы ты облегчил его головную боль и напряжение. Немедленно собирай свои… э-э-э… инструменты и следуй за мной. И постарайся выглядеть… презентабельно.
Презентабельным в одежде комусо и с корзиной на голове быть сложно, но Дзюнъэй старался — отряхнул пыль, поправил складки. Его повели не в официальные покои, а в личные апартаменты советника, расположенные в одной из садовых построек.
Веранда, куда его вывели, была образцом утончённой простоты. Полированные доски пола, лёгкие раздвижные стены, убранные чтобы открыть вид на вечерний сад. Воздух был наполнен ароматом цветущего жасмина и свежезаваренного чая. Советник Хондзи, немолодой человек с умным, усталым лицом, полулежал на циновках, подпирая голову рукой.
— А, вот и наш целитель, — произнёс он без предисловий, голос его был тихим и слегка раздражённым. — Голова раскалывается от этих бесконечных отчётов. Все эти цифры, поставки, списки… Надеюсь, твои руки столь же искусны, как о них говорят.
Дзюнъэй молча поклонился и опустился на колени возле него. Его пальцы нашли знакомые точки на висках и затылке. Он работал молча, погрузившись в роль. Но его обострённое восприятие фиксировало каждую деталь. И самую главную из них — в дальнем конце сада, у небольшого пруда, под сенью старой клёна, сидел другой человек.
Такэда Сингэн.
Но это был не тот Такэда, которого он видел после совещания. На нём не было и намёка на доспехи или официальное кимоно. Он был облачён в простое, почти аскетичное одеяние из тёмно-синего хлопка. В руках он держал кисть, а перед ним на низком столике лежали развёрнутые свитки бумаги и тушь. Он не правил провинцией и не планировал кампании. Он созерцал первую полную луну, поднимающуюся над кронами деревьев, и время от времени что-то задумчиво записывал. Это был не полководец. Это был поэт, философ, человек, нашедший мгновение покоя в водовороте власти и войны.
Контраст был настолько разительным, что Дзюнъэй на секунду сбился с ритма. Советник Хондзи заметил это.
— Что-то не так? — спросил он, не открывая глаз.
Дзюнъэй издал успокаивающий горловой звук и продолжил работу, но его разум был полностью там, в саду, наблюдая за этой невероятной картиной.
Именно в этот момент вмешалась сама природа, устроившая ему самую строгую проверку. Внезапный порыв ночного ветра, пронесшийся по саду, подхватил с камня у пруда один из исписанных листков и понёс прямо к веранде. Бумажный кораблик, поймавший воздушный поток, совершил замысловатый пируэт и мягко приземлился прямо у ног Дзюнъэя.
Время замерло.
Такэда поднял голову, его брови удивлённо поползли вверх. Хондзи приоткрыл глаза и замер, увидев листок у ног монаха. Даже паж, стоявший у входа, застыл с открытым ртом.
Мысль промелькнула в голове Дзюнъэя со скоростью молнии. Он видит. Он видит, куда упал листок. Любой человек увидел бы. Любой зрячий.
Он не должен был его видеть.
С невероятным усилием воли он остался абсолютно неподвижен, продолжая массировать виски советника, как будто ничего не произошло. Он лишь слегка наклонил голову, будто прислушиваясь к чему-то.
— Мой листок… — раздался спокойный голос Такэды из сада. В нём не было гнева, лишь лёгкое недоумение.
Хондзи встрепенулся.
— Эй, ты! — он толкнул Дзюнъэя в плечо. — Подними! Быстро! Это стихи господина!
Дзюнъэй сделал вид, что понял, что что-то упало, только сейчас. Он изобразил растерянность, беспомощно поводя руками перед собой. Затем, с обречённым видом «слепого», которому велят найти иголку в стоге сена, он медленно, очень медленно начал ощупывать пол веранды. Его пальцы скользили по гладкому дереву, намеренно обходя злополучный листок, движутся хаотично, с преувеличенной осторожностью. Он слышал, как Хондзи заерзал от нетерпения.
Наконец, его мизинец «случайно» задел край бумаги. Он сделал удивлённое лицо, поднял листок и, не глядя на него (что было несложно), с глубоким, почтительным поклоном протянул его в сторону советника.
Тот выхватил бумагу, отряхнул её и, встав, с церемонными извинениями отнёс Такэде.
Напряжение спало. Хондзи вытер со лба выступивший пот и нервно рассмеялся.
— Фу-у-х! Простите, господин! Наш целитель, конечно, мастер своего дела, но, увы, не может оценить ни красоту вашей каллиграфии, ни глубину ваших строк. — Его смешок прозвучал немного вымученно.
Такэда, принимая листок, взглянул на неподвижную фигуру комусо, всё ещё стоявшую на коленях в почтительном поклоне. В его глазах мелькнуло что-то — не подозрение, а скорее любопытство, смешанное с лёгкой иронией.
— Жаль, — тихо произнёс он. — Иногда взгляд со стороны бывает полезнее лести придворных.
Хондзи снова засмеялся, на этот раз искренне.
— О, будь у него зрение, господин, он бы смог оценить не только силу ваших рук, но и изящество ваших иероглифов!
«А они, между прочим, превосходны, — мысленно ответил Дзюнъэй, всё ещё не смея пошевелиться. — Сильные, уверенные штрихи, с лёгким, почти невидимым намёком на меланхолию. Совсем как их автор».
Такэда больше ничего не сказал. Он кивнул и снова погрузился в созерцание луны. Кризис миновал. Дзюнъэй поднялся и вернулся к массажу, его сердце колотилось где-то в горле. Он прошёл проверку, о которой даже не мог подумать. Он не попался самому Тигру прямо перед его носом. И эта игра вкупе с открывшейся ему уязвимостью правителя заставила его почувствовать не гордость, а странную, щемящую грусть.
* * *
Слух пролетел по служебным помещениям быстрее, чем запах жареной рыбы с кухни: «Сегодня Суд Солнечного Света! Сам господин будет вершить правосудие!». Это означало суматоху, толчею и для слуг — дополнительную работу.
Писца, обычно помогавшего фиксировать решения, скрутило приступом радикулита после того, как он неудачно поднял тяжёлый ящик со свитками. Смотритель, ворча на свою несчастную долю, тут же вспомнил о «чудотворце-целителе».
— Эй, корзина! — крикнул он, заглянув в каморку. — Брось свои вонючки, тебя к писцу требуют. Он спину сорвал, ползает, как жук. Ты ему там что-нибудь вправь, чтобы он хотя бы сидеть мог. Да смотри, веди себя прилично, не опозорь меня!
Так Дзюнъэй оказался на краю внутреннего двора замка, превращённого на время в открытый суд. Здесь не было пафоса и церемоний. Простые деревянные скамьи для просителей, небольшой навес для даймё и его советников, и коврик для писца, который сидел, бледный от боли, и с трудом водил кистью по бумаге.
Дзюнъэй молча опустился на колени возле него и