3
Тётя Шура расспросила племянника, как ему живётся, сколько детей у него, а может, и внуки уже имеются. Иван мало что утаил, хотелось освободиться от многолетней накипи на сердце, довериться доброму человеку.
– Пустокормом, значит, живёшь, племяш.
И было непонятно Ивану, спросила или утвердительно сказала тётя Шура, с насмешливой строжинкой прищурившись.
– Как, тётя Шура? – зачем-то притворился Иван, однако тут же потупился, бесцельно начав помешивать в кружке ложечкой.
– Уж лета-то у тебя какие, а без жены да без детей живёшь. – Помолчала, поглядывая через плечо Ивана на тоненький, как ниточка, огонёк лампадки.
– Да, да, тётя Шура: правильно вы подметили – пустокормом живу. Впустую проходят мои дни… хотя… хотя…
Но – не закончил.
Спать легли затемно. Иван на потёртом скрипучем диване уснул так скоро, как давно-давно уже не засыпал, быть может, с самого детства или юности, когда сердце пребывало чистым и свободным.
Но когда утром Иван очнулся, ему почудилось, что он вовсе и не спал, а как-то по-особенному провёл нынешнюю ночь: душа словно бы ни на секунду не засыпала, бодрствовала, трудилась.
Тёти Шуры не оказалось в доме, но было слышно со двора, как она стучала вёдрами, шаркала обувью по настилу, подзывала поросёнка и кур. Иван стоял возле отпотевшего мутного окна, смотрел на пустынную, заваленную клочковатым туманом улицу. Кто-то нёс от колонки ведро с водой, кто-то заводил чихающий мотоцикл, кто-то протирал глаза и зевал, стоя в тапочках у ворот своего дома. Мальта жила так, как, видимо, только и могла теперь жить – сонно, одиноко, с печальной отстранённостью от большого неспокойного мира, который напоминал о себе лишь постуком колёсных пар и свистом проносившихся мимо за сосняком железнодорожных составов. Буднично тикали на стене часики с кукушкой, – да, мир жил привычно, но душа Ивана, словно бы взбунтовавшись, уже не могла или не хотела подчиняться этому общему размеренному движению.
«Ищу себя? – зачем-то посмотрел он на портрет матери. – Не позднёхонько ли, молодой человек, когда зашкалило уже за сорок? Ох уж мне это вечное русское нытьё и недовольство собою!.. А как любовно рассказывала тётя Шура о тебе… мама! Забыл я о тебе, забыл! И об отце не вспоминал, и об отчиме. Умерли вы, и для меня – точно и не было вас на свете… Конечно, конечно, вспоминал, ведь мы же родственники, но – как-то походя, на бегу, будто о чём-то постороннем и случайном. Теперь я знаю, что мне нужно. Мне нужно искать и по крупицам восстанавливать мою душу. Мне нужно найти любовь и жить до скончания моих дней в любви, только в любви, как бы тяжела ни была для меня жизнь, как бы не хлестал меня рок. Слова краснобая, скажешь? Литературщина равнодушного человека? Да! – пристальнее посмотрел он в глаза матери. – Но жить-то я буду по-другому! Вот увидишь! Ты меня понимаешь, мама?»
Вошла тётя Шура. Обсыпанная росой, бодрая, в потёртой душегрейке и помытых резиновых сапожках, с куриными яйцами в лукошке.
– Проснулся? – улыбчиво щурилась она на Ивана.
– Ага, – улыбнулся и качнул головой Иван и подумал отчего-то язвительно и как-то на первый взгляд безотносительно к обстоятельствам: «Долгонько же изволил почивать».
Приступая завтракать, оба зачем-то и снова враз посмотрели на портрет Галины. В запотевшие, «плачущие», окна, обволакивая по краям портрет, лучами сеялось солнце.
Иван и тётя Шура нередко замолкали, словно бы понимали, что самые важные слова уже сказаны, и не спугнуть бы в себе чувства, которые недозрели ещё и не установились, как надо бы.
Когда прощались за воротами, тётя Шура сказала:
– Хотела по любви прожить твоя мать – так вот и прожила, сердешная. Не искала, где теплее да слаще, а что посылала судьба – то и тянула на своём горбу. А приспевала какая радостёшка, – радовалась во всю ивановскую. – Помолчала, хитренько сморщилось её маленькое, взволнованно порозовевшее лицо: – А ведь я, Ваньча, чуток завидовала Галинке. Белой завистью, самой что ни на есть, вот те крест, белой, как яички от моих курочек! Уж не подумай чего! Галка для меня, что огонёк в потёмках: чуть собьюсь, а она точно бы светит мне, дорогу указывает.
Иван приметил слёзку в запутанных морщинках тёти Шуры и, чтобы как-то выразить своё признание, склонил перед ней голову. Но этот жест показался ему поддельным, театральным, «кислой литературщиной». В досаде стал пялиться в небо, которое поднялось уже высоко и раздвинулось, очевидно приглашая: «Можешь – в высь рвись, можешь – иди в любые пределы: все пути для тебя расчищены и осветлены».
– На могилке бываешь?
Иван прикусил губу, неопределённо-скованно – казалось, что вмиг отвердела шея, – молчком покачнул головой.
– Будешь – так поклонись от меня, – посмотрела в другую сторону чуткая тётя Шура. – Мне, старой да хворой, уж куда переться в Иркутск. Раньше-то я всё к Галке гоняла на электричке… а самого-то города, хоть самого размосковского какого, я не люблю. Вся, как есть, деревенская я.
Ивану не хотелось идти на курорт. Он вышел на берег Белой. Смотрел в туманные, но быстро просветлявшиеся холодные дали, на акварельно расплывчатые полосы осенних лесов и полей. Река бурлила, свивала воронки, подрезала глинистый берег, но уже, похоже, пошла на убыль, отступала без подпитки с неба. Долго стоял на одном месте, просто смотрел вдаль и грелся на скудном октябрьском припёке. Потом опустился на корточки и зачем-то стал перебирать, ворошить, рассматривать камни, сплошь лежавшие под его ногами. Другой раз выгибаясь тянулся за приглянувшимся камнем. Увлёкся до того, что минутами перемещался на четвереньках.
– А что, собственно, господа хорошие, я ищу среди этих мёртвых камней? – усмехнулся он, поднимаясь на ноги. – Всё, что мне надо, чтобы приблизиться к счастью, я уже знаю. Кажется, знаю.
И ему захотелось увидеть Марию – ведь к ней, как ему представилось, потянулось его сердце, давно никого не любившее.
«Я сегодня же стану счастливым! Я буду любить и буду любимым!»
Из-за ветвей сосен и горящих листвою черёмуховых кустов взбиралось всё выше влажно-тяжёлое солнце. Таял иней, пар дрожал над землёй. Иван издали увидел сиреневое, как облачко, пальто Марии. Она неспешно возвращалась из лечебного корпуса с двумя разговорчивыми дамами в козьих шалях. Иван, забыв со всеми поздороваться, подошёл к ней близко и посмотрел в самые её глаза – строгие, недоверчивые. «Та ли, которую я смогу полюбить?» – спросил он себя.
– А мы уж вас, Иван Данилыч, потеряли, думали, какая краля мальтинская увела. Здрасьте, что ли, –