И подумал я вдруг: а чего бы и не возобновить старое знакомство? Это же время вторых шансов. Тем более, ночь на дворе, торопится некуда, все важные дела запланированы наутро.
— Догоню, парни, — сказал я. — Пойду поздороваюсь.
— Удачи, Старый, — Царевич пихнул Шустрого и оба потащили обмякшего Халяву в подъезд. — Пока чай вскипятим.
Глава 7
Жители вряд ли довольны таким соседством с круглосуточным магазином, который расположен прямо в подъезде. Туда даже отдельный вход так и не сделали. Судя по всему, даже товар заносили через ту же дверь, в которую входили покупатели.
Но хоть в подъезде жизнь не замирала ни на мгновение, и народ ходил постоянно, всё равно здесь не было совсем уж грязно: стены были побелены недавно, они ещё чистые, без следов копоти от спичек и надписей от разных компаний, да и мусора почти не валялось.
Возможно, сам коммерсант следил за порядком, возможно — крыша магазина периодически вставляла люлей особо буйным посетителям, чтобы совсем уж не злить соседей.
Бывает так, что многие бандиты, кто поднялся повыше, иногда любят корчить из себя благородных разбойников, следящих за порядком в городе и помогающих людям. Вон тот же Налим, наш новый знакомый, явно из их числа, про порядок он говорил особенно громко.
Вообще, братки часто гоняют мелкие банды на своей территории, но расчёт тут прост — чтобы не плодить конкурентов. Зато выставляют это как свою заслугу.
Входная дверь справа на первом этаже открыта. Она двойная. Внешнюю подпирал кирпич, чтобы не закрылась, на ней надпись на бумажке, выведенная синей шариковой ручкой: «Осторожно крутая лестница».
Внутренняя дверь — из проржавевшей мелкой металлической сетки, чтобы не пускать внутрь мух. За ней — занавеска из множества разноцветных пластиковых шариков, продетых через нитки в ряд.
Слышно тихую музыку.
— Ясный мой свет, ты напиши мне, — можно разобрать слова песни Булановой.
Я открыл сетчатую дверцу и раздвинул руками зашелестевшие висюльки. А лестница и правда крутая: пять очень высоких узких ступенек вели вниз. Спьяну можно легко навернуться.
Внутри прохладно. На прилавок со стороны покупателей облокотился мужик в джинсовой куртке, с вожделением глядя на ряды бутылок водки за спиной продавщицы, саму её не видно, она копалась где-то внизу.
Седые волосы покупателя торчали в разные стороны. В руке он держал старую авоську, в которой была пустая банка с пластиковой крышкой и видеокассета в чёрной коробке с надписью «RAKS».
На прилавке размещалась массивная касса, рядом — ещё советские весы светло-зелёного цвета с гирьками. Рядом с ними лежала толстая тетрадка в клеёнчатой обложке.
В старой советской холодильной витрине лежали импортные сыры с яркими этикетками и местные, в простых пакетах, с пластиковыми цифрами, глубоко вдавленными в бока. Ещё были колбасы и бутылки с молоком, одна ячейка грязных яиц и пакет с творогом.
У самой кассы под стеклом рядами лежали шоколадки, жвачки и сигареты. На полках, кроме водки, лежали расфасованная по пакетам крупа, мука и макароны, стояли банки с рижскими шпротами и сайрой. Хлеба не было — наверняка раскупили ещё днём. На пустом месте поставили магнитофон, из которого и играла песня. В зелёном пластиковом ведре на полу была картошка.
Короче, еда есть, но больше всего водки: есть и «Белый орёл», и «Rasputin», где на голографической этикетке был подмигивающий сам Распутин, и «Довгань», который чего только не выпускал, и даже водка, на этикетке которой был нарисован Жириновский в кепке. Выборы-то недавно были, а водка до сих пор осталась. Хотя не факт, что это оригинал, вполне может быть сивуха, разлитая в соседнем доме. Пить такое опасно. Пива тоже много, местного и привозного.
— Дашка, — упрашивал мужик. — У меня как в песне: душа горит, а сердце плачет. Дай хоть чекушку.
— Не дам! — послышался женский голос из-под прилавка. — Валерий Петрович, не дам! Не просите!
— Ну, пожалуйста! Запиши вот, в тетрадку! — он начал её листать. — Вот моя брала в долг молоко и творог. Добавь чекушку. Одну всего.
— Ага, и меня Клавдия Петровна потом задушит или Самвел прогонит. Тетрадка — для продуктов, не для водки, — продавщица в норковой шапке поднялась, отряхнула передник, а потом замерла, уставившись на меня широко открытыми глазами.
— Вот хожу-хожу везде, — я подошёл ближе и облокотился на прилавок. — Вдруг, думаю, тебя где-нибудь найду, Даша. И как получилось, в первом же магазине встретились.
— Это знак, — нашёлся алкаш. — За это надо выпить.
— Не надо, — Даша зыркнула на него, потом на меня, и поправила головной убор. — Я твоего друга только что видела. Это же он тогда в госпиталь к тебе в окно залезал, чтобы передачку отдать, когда его внизу не пустили.
— Он и есть, — я кивнул.
— Мужик, — алкаш посмотрел на меня, — выручи, брат, возьми мне пузырь. А я тебе вот, кассету отдам!
Он показал мне кассету, лежащую в авоське.
— Не слушай его, Старицкий, — всполошилась Даша. — У него язва. Он сам, когда трезвый приходит, просит не продавать. Ему вредно пить.
— Жить вообще вредно, должен заметить, — алкаш гордо вскинул голову и пошёл на выход.
Он хотел хлопнуть дверью погромче, но вышел лишь лёгкий стук — слишком лёгкой была сетчатая дверь. Даша потянулась и выключила магнитофон, боковая дверца с кассетой с тихим шумом открылась.
На девушке старый передник, как у продавщицы из советского универсама, а на голове — норковая шапка. В эти годы женщины их носили даже в помещениях, это было даже модно.
Из-под шапки выбивались волосы оттенка, который в зависимости от освещения казался то русым, то с рыжим отливом. Под передником — фиолетовый вязаный свитер и джинсы. В ушах — большие серьги-кольца без камней. Глаза — серо-зелёные, смотрели на меня.
Она, вот точно она, Даша Тимофеева. Память пробудилась мгновенно, будто не прошло тридцати лет.
* * *
— Старицкий, не упади! — упрашивала меня Даша.
На ней белый халат, волосы связаны в хвост. Мы в палате с облупленными стенами, где нет свободных мест. Сильно пахло лекарствами.