Великую Блудницу Вавилонскую.
– Остановите этого сукина сына! – кричит директор праздника. – Он же поднимет бунт, как в прошлом году!
Начинают стягиваться болгани. Чайб следит, как Лускус говорит с фидо-репортером. Он их не слышит, но уверен, что комплиментов не дождется.
Мелвилл писал обо мне задолго до моего рождения.
Я тот, кто хочет постичь
Вселенную, но лишь на своих условиях.
Я Ахав, чья ненависть пробьет, разрушит
Все препоны Времени, Пространства или Субъективной
Смертности, вонзит мое свирепое
Сияние в Утробу Творения,
Потревожив в берлоге те Силы или
Неведомую Вещь в Себе, что кроется там
Далекая, отдаленная, непроявленная.
Директор велит полиции жестами убрать Руника. Рескинсон все еще вопит, хотя камеры снимают Руника или Лускуса. Одна из Юных Редисов – Хьюга Уэллс-Эрб Гейнстербери, писательница-фантастка, – трясется в истерике, навеянной голосом Руника и жаждой мести. Он подкрадывается к фидо-репортеру из «Тайм». «Тайм» давно уже не журнал, потому что журналов больше нет, а новостное бюро, существующее при правительственной поддержке. «Тайм» – пример политики Дяди Сэма, политики левой руки, правой руки, без рук, по которой он предоставляет новостным бюро все, что нужно, и в то же время дозволяет им определять собственную политику. Так встречаются правительственные ограничения и свобода слова. И это есть хорошо – по крайней мере в теории.
Кое-что из прежней политики «Тайм» сохранилось до сих пор – то есть решение жертвовать истиной и объективностью во имя остроумия и что фантастику нужно критиковать. «Тайм» высмеял все произведения Гейнстербери до единого, и она ищет сатисфакции за боль, нанесенную несправедливыми рецензиями.
Quid nunc? Cui bono?[64]
Время? Пространство? Материя? Случай?
Когда умираешь – Ад? Нирвана?
О ничем и думать нечего.
Грохочут пушки философии.
Их ядра – пустышки.
Взрываются горы снарядов теологии,
Подпаленные диверсантом-Разумом.
Зовите меня Ефраим, ибо меня остановили
Пред Бродом Божьим, и я не смог произнести
Шипящий звук, что пропустил бы меня.
Что ж, не могу произнести «шибболет»[65],
Зато еще как – «вшивый бред»!
Хьюга Уэллс-Эрб Гейнстербери пинает фидошника «Тайм» по яйцам. Он всплескивает руками – и камера формы и размера футбольного мяча вылетает из его рук и падает на голову юнцу. Тот юнец – Юный Редис, Людвиг Эвтерп Мальцарт. Он весь кипит из-за осуждения его тонической поэмы «То, что я вливаю в них сегодня, станет будущим адом»[66], и камера – та последняя капля масла в его огонь, от которой он несдержанно вспыхивает. Он с размаху бьет главного музыкального критика в живот.
От боли кричит не фидошник, а Хьюга. Она попала босыми пальцами ноги по твердой пластмассовой броне, которой журналист «Тайма» – цель не одного такого пинка – защищает свои гениталии. Хьюга скачет на одной ноге, схватившись за ушибленную обеими руками. Так она влетает в девушку – и происходит цепная реакция. Мужчина падает на фидошника «Тайма», который как раз наклонился за своей камерой.
– А-а-а! – кричит Хьюга, срывает с фидошника шлем, седлает бедолагу и бьет по лбу объективом камеры. Поскольку прочная камера еще пишет, она шлет миллиардам зрителем весьма интригующую, хотя и головокружительную картинку. Половина кадра залита кровью, но не настолько, чтобы было не видно. А потом зрителей ждет очередная новаторская съемка, когда камера вновь, кувыркаясь, взлетает в воздух.
Это ей в спину сунул электродубинку болгани, отчего Хьюга застыла, а камера вырвалась из ее рук по высокой дуге. С болгани сцепился нынешний любовник Хьюги – они катаются по полу; дубинку подхватывает вествудский юнец и развлекается, гоняя взрослых, пока на него не налетает местный подросток.
– Бунт – опиум для народа, – стонет начальник полиции. Он вызывает все патрули и шлет запрос начальнику вествудской полиции, у кого своих забот полон рот.
Руник колотит себе в грудь и воет:
Господь, я существую! И не говори,
Как говорил Крейну, будто это
Не делает тебя обязанным предо мной.
Я человек; я уникален.
Я швырнул Хлеб в окно,
Нассал в Вино, выдернул пробку
Из дна Ковчега, срубил Древо
На растопку, а если б был Святой
Дух, я бы его освистал.
Но я знаю, что все это
Ни черта не значит,
Что ничто не значит ничего.
Что «есть» есть «есть», а «не» – не «не»,
Что роза это роза это,
Что мы здесь и не будем здесь,
И это все, что мы можем знать!
Рескинсон видит, что Чайб идет к нему, взвизгивает и пытается улизнуть. Чайб хватает полотно «Пса песней» и бьет Рескинсона по голове. Лускус в ужасе возмущается – не из-за вреда здоровью Рескинсона, а из-за целости картины. Чайб разворачивается и таранит Лускуса краем ее овала.
Земля вздымается, как тонущий корабль,
Ее хребет почти переломлен потоком
Экскрементов из небес и пучин,
Что Бог в своей страшной щедрости
Даровал, услышав крик Ахава:
Дерьмо собачье! Дерьмо собачье!
Рыдаю при мысли, что это Человек,
А это – его конец. Но погодите!
На гребне потопа – трехмачтовик
Старинного вида. «Летучий голландец»!
И вновь Ахав за штурвалом.
Смейтесь, Мойры, глумитесь, Норны!
Ибо я Ахав и я – Человек,
И хоть не пробить мне дыру
В стене Видимого,
Чтобы выхватить пригоршню Существующего,
Я все же буду бить.
И мы с моей командой не сдадимся,
Хоть палуба трещит под ногами
И мы тонем, растворяясь
Во всеобщих экскрементах.
В миг, что будет вечно
Гореть в Божьем оке, стоит Ахав
На фоне пылания Ориона:
Сжат кулак – кровавый фаллос,
Как Зевс, демонстрирующий итог
Кастрации своего отца Крона.
А затем он и вся команда
Ныряют сломя голову
За край света.
И как я слышал, до сих пор они
П
а
д
а
ю
т
Чайб превращен в дрожащую кучку разрядом электродубинки болгани. Приходя в себя, он слышит голос