Комната – большой овоид, а в углу – овоид малый: туалет и душ. Оттуда он выходит с видом гомеровского богоподобного ахейца: о массивных ногах, могучих руках, злато-бронзовой коже, голубых глазах, рыжих волосах – хотя безбородый. Телефон симулирует набат южноамериканской древесной лягушки, что он однажды слышал по Каналу 122.
– Сезам, откройся!
Inter caecos regnat luscus[42]
По фидо расползается лик Рекса Лускуса, поры кожи его подобны кратерам на поле боя Первой мировой войны. На левом его глазу черный монокль, вырванный с боем у худкритиков во время цикла лекций «Я люблю Рембрандта», канал 109. Ему хватает влияния подняться в списке ожидания на замену глаза, но он отказывается.
– Inter caecos regnat luscus, – говорит он, когда спрашивают, и часто – когда нет. – Перевод: «Среди слепых одноглазый – король». Вот почему я переименовался в Рекса Лускуса – то есть Одноглазого Короля.
Есть слух – порожденный самим Лускусом, – что, увидев произведение достаточно великого мастера, которое оправдывает фокальное зрение, он разрешает биослугам вставить ему искусственное белковое око. Еще ходят слухи, что скоро так он и сделает – открыв Чайбиабоса Эльгреко Виннегана.
Лускус смотрит жадно (он потеет наречиями) на пушок и выступающие края Чайба. Чайба в ответ распирает – не от похоти, а от гнева.
Лускус ласково улещает:
– Милый, я просто хотел убедиться, что ты уже встал и взялся за чрезвычайно важное дело дня. Ты обязан быть готов к премьере, обязан! Но теперь, увидев тебя, я вспоминаю, что еще не ел. Не хочешь ли со мной позавтракать?
– И что едим? – спрашивает Чайб. Он не ждет ответа. – Нет. Сегодня слишком много дел. Сезам, закройся!
Лик Рекса Лускуса угасает – лик козий, или, как он сам предпочитает выражается, лик Пана, фавна от мира искусств. Он даже истончил кончики своих ушей. Ну очень мило.
– Бе-е-е-е! – блеет гаснущему фантому Чайб. – Бе! Шарлатанство! В жизни не собираюсь лизать тебе жопу, Лускус, или позволять тебе лизать мою. Даже если лишусь гранта!
Снова звонит телефон. Появляется темное лицо Руссо Красного Ястреба. Нос орла, а глаза – осколки черного стекла. Широкий лоб стянут полоской красной ткани, что обхватывает прямые черные волосы, которые ниспадают на плечи. Рубашка – из оленьей кожи; на шее висят бусы. Он похож на индейца равнин, хотя Сидячий Бык, Бешеный Конь или самый благородный Римский Нос из них всех выставили бы его из племени взашей. Не потому, что были антисемитами – просто не смогли бы уважать воина, который впадает в ужас при виде лошади.
Рожденный Джулиусом Эпплбаумом, в День Именования он законно стал Руссо Красным Ястребом. Только что вернувшись из леса заново опервобыченным, теперь он наслаждается проклятыми притонами упадочной цивилизации.
– Как ты, Чайб? Все наши уже гадают, когда ты сюда приедешь?
– К вам? Я еще не завтракал, и у меня еще тысяча дел до выставки. Увидимся в полдень!
– Ты пропустил веселье вчера вечером. Какие-то чертовы египтяне щупали наших девок, но мы из них сделали ас-салями алейкум.
Руссо пропал, как последние краснокожие.
Стоит Чайбу подумать о завтраке, как свистит интерком. Сезам, откройся! Он видит свою гостиную. Клубится дым, слишком густой и яростный, чтобы с ним управился кондиционер. На дальнем конце овоида спят на плоске его сводные брат и сводная сестра. Заснули, заигравшись в маму-с-другом, рты раскрыты в блаженной невинности – прекрасны, как бывают прекрасны только спящие дети. Напротив их закрытых глаз – недреманное око, словно у монгольского циклопа.
– Разве они не милые? – говорит мама. – Дорогуши так умаялись, что тут и остались.
Стол круглый. Вокруг него собрались престарелые рыцари и леди – для очередной эпопеи туза, короля, королевы и валета. Их доспехи – лишь жир, слой на слое. Мамины брыли свисают, аки стяги в безветренный день. Ее груди расползаются и подрагивают на столе, по ним ходят волны и рябь.
– Жир транжир, – произносит он вслух, глядя на лоснящиеся лица, титанические титьки, завидные зады. Они воздевают брови. Какого черта теперь несет этот безумный гений?
– Твой сынок и правда отсталый? – спрашивает один из маминых друзей, и они смеются и дальше пьют пиво. Анджела Нинон, не желая упустить момент и решив, что Мама все равно скоро включит опрыскиватель, ссытся. Они смеются и над этим, и Вильгельм Завоеватель говорит:
– Я открываюсь.
– А я всегда открыта, – говорит Мама, и они визжат от смеха.
Чайба тянет плакать. Он не плачет, хотя с детства его приучали плакать, когда хочется.
От этого легче на душе – и посмотри на викингов, какими они были мужиками, а все равно рыдали, как дети, когда хочется
Цитата из популярной передачи «Что сделала мать?», канал 202
Он не плачет, потому что чувствует себя человеком, который только вспоминает мать, которую он любил и что скончалась в далеком прошлом. Его мать давно погребена под оползнем плоти. В шестнадцать лет у него была замечательная мать.
А потом она оставила его без денег.
СЕМЬЯ, ЧТО ДЕНЬГИ ЖЖЕТ, – ЭТО СЕМЬЯ, ЧТО РАСТЕТ
Из поэмы Эдгара Э. Гриста, канал 88
– Сынок, мне от этого выгоды нет. Я это делаю только потому, что люблю тебя.
И вдруг – жир, жир, жир! Куда она пропала? В сальные пучины. Исчезала, увеличиваясь в размерах.
– Сыночек, ты бы хоть со мной ссорился иногда.
– Ты лишила меня денег, мам. Но это ничего. Я уже большой мальчик. Просто ты не имеешь права думать, будто я захочу опять к этому вернуться.
– Ты меня больше не любишь!
* * *
– Что на завтрак, мам? – спрашивает Чайб.
– У меня хорошие карты, Чайби, – говорит мама. – Как ты сам не раз говорил, ты уже большой мальчик. Хотя бы сегодня приготовь себе завтрак сам.
– Зачем позвонила?
– Забыла, когда начинается твоя выставка. Хотела выспаться перед тем, как пойти.
– 14:30, мам, но идти не обязательно.
Накрашенные зеленые губы раскрываются, как гангрена. Она чешет нарумяненный сосок.
– О, но я сама хочу сходить. Не хочу пропускать художественные свершения родного сыночка. Как думаешь, тебе дадут грант?
– Если нет, нас ждет Египет, – говорит он.
– Эти вонючие арабы! – говорит Вильгельм Завоеватель.
– Виновато Бюро, а не арабы, – говорит Чайб. – Арабы переезжают сюда по той же причине, почему придется переехать нам.
Из неизданной рукописи Дедули:
«Кто бы мог подумать, что Беверли-Хиллз станет антисемитским?»
– Не хочу в Египет! –