А потом на авансцене появились новые действующие лица.
Во-первых, сквозь парк шел Людвиг Аронович, опираясь на кусок полипропиленовой трубы, как на трость — его все еще штормило от чайка, несмотря на мою зачистку и некие другие меры, которые он предпринял самостоятельно. Надо будет спросить его — что он там такое сделал, ведь явно стал поправляться… Я помахал старому столяру, и он сменил траекторию движения.
Во-вторых, из женского общежития выпорхнула Ермолова и двинулась к воротам. Вместо форменных блузки и юбочки на Эле в связи с дождливой прохладной погодой был надет бежевый плащик с пояском и какие-то легкие брючки. Кудри развевались на ветру, в руках она держала небольшой саквояж, каблучки туфелек цокали по тротуару.
Девушка увидела меня и замерла на секунду в явном сомнении. Почему-то и ее поза, и ее тревожные влажные глаза — все это напомнило мне олененка, которого я когда-то видел на опушке леса, в Лукоморье. Хрупкая, беспокойная красота.
Ермолова еще раз посмотрела на машину за воротами, потом — на меня, что-то сказала сопровождавшему ее Кузевичу и быстро пошла в мою сторону. У меня забухало сердце. Мы с ней не общались уже два дня, виделись только в столовой пару раз, и она говорила «привет!», и я отвечал ей тоже «привет!». Честно говоря, у меня не было желания выяснять отношения. Она сама убежала, и, если бы хотела — завязала бы со мной потом разговор, я не прятался в отличие от некоторых. Да еще и эта подслушанная беседа — черт знает, что!
— Титов, — сказала она, подходя. — Я сегодня уезжаю домой.
— Ага, — я старался не смотреть на нее. — Счастливой дороги. Удачно добраться.
— Миха-а…
— Что — Миха? — я не выдержал и посмотрел ей в глаза. — Что?
Теперь она потупилась, ее щечки наливались румянцем.
— Миха, выбрось все, что было, из головы, пожалуйста, — тихо проговорила она. — Так будет намного лучше.
— Знаешь, что?… Ты… — я едва сдержался.
«Ты втираешь мне какую-то дичь» — вот что я хотел ей сказать. Но выдал что-то более нейтральное:
— В сентябре поговорим, — вот что я произнес. — Если захочешь. До свидания, Эльвира.
— До свидания, Михаил.
И ушла к воротам, два раза оглянувшись. А когда створки открылись — уже не оборачивалась, побежала к этому страшному мужику, а он встал с капота и подался ей на встречу, сделал пару шагов вперед и обнял ее.
— Привет, малая! — ухмыльнулся он.
— Клавдий! — в ее голосе слышалась искренняя радость.
Определенно, они были родственниками, судя по манере общения и коротким объятьям. Брат, что ли?
— Какая отвратительная рожа, — проговорил Людвиг Аронович, приближаясь. — Верфлюхтер блютигер швайнехунде хенкер! Ты только посмотри на него, мин херц!
— На кого? — на душе у меня было препаскудно.
— На Клавдия Ермолова, на кого ж еще? Чудовище почище хтонических! Можешь спросить у Ави, своего соседа, как он вел войну с Железноводским кланом год назад и скольких отважных хэрсиров предал лютой смерти лично. Бёземюллер тебе расскажет… Шурке вайнзенигер мёрдер, вот кто этот Ермолов такой! — на лице у старого кхазада появилось брезгливое выражение. — Но за сестрицей своей ухаживает, глянь — дверцу открывает! Их только потому еще не вырезали под корень, что держатся темные друг за друга крепко!
Мне оставалось только кивать. А хотелось рожи корчить! Эля — сестра Клавдия Ермолова, получается. Значит, дочка Льва Давыдовича Ермолова. Эльвира Львовна! Принцесса клана, и всё такое. Я смотрел, как закрываются ворота, как Эльвира медлит перед тем, как сесть в машину, и что-то говорит своему брату, а потом все-таки скрывается внутри огромного электрокара. И машина укатывается прочь по лесной дороге.
— Так что там, мин херц? — спросил Людвиг Аронович. — Что не так с роботиком?
— Одна банка из собранных уборщиком фонит магией, — выдал я. — Вот, в этом пакете. Можете кому-то об этом сообщить, а? Мне нужно пару минут.
— Сбледнул ты чего-то, — проговорил гном подозрительно. — Может, в медблок тебе?
— Я на лавочке посижу, и все пройдет, — отмахнулся я. — Все фигня.
Как она сказала? «Выбрось из головы?»
Ничего я из головы выбрасывать не собирался. А вот задвинуть куда подальше — это вполне. Слишком уж заедали меня эти мысли, слишком болезненно саднило в груди. Влюбленность? Первая любовь? Да пошло оно всё… В гробу видал!
Усевшись на скамейку я прикрыл глаза и…
* * *
— Твою мать, — сказал я, оглядываясь. — Не Библиотека, а фан-клуб Ермоловой. Даже как-то стыдно.
У меня тут все было увешано плакатами с Элей, оказывается. Вот — Эля кушает личи. Вот — в прыжке, отбивает мяч над сеткой. А тут — в красном выпускном платье. А здесь у нее солнце через кудри светит. Уже и книжек половину не видно из-за этих плакатов! Так дело не пойдет!
Ничего с мясом я рвать не собирался. Аккуратно снимал, скручивал — и закидывал наверх, на антресоль. Пускай полежит! Точно так же я поступил и с неизвестно откуда появившейся целой полкой ярких блокнотов с похожими названиями. Ну, в стиле «ЧТО ОНА СКАЗАЛА», «ЧТО ОНА ИМЕЛА В ВИДУ», «ВСЕ СЛУЧАИ, КОГДА ОНА ОБЕРНУЛАСЬ» и прочая такая дичь. Все — в стопку и туда же, на антресоль. И закрыть поплотнее дверцы, до характерного щелчка. Обойдусь как-нибудь! Как там у живого классика? «Мысли завтрашнего дня», точно.
Взглянуть на влюбленность под таким углом — это было ценно. Как же все-таки сильно засирается мозг от этого необъяснимого природного явления! Но я всё расчистил, навел порядочек. Вся романтика и дурацкие переживания отправились на антресоль. Там им самое место, нечего самоедством заниматься! Не знаю, правда — как надолго поможет, но, если не буду ковырять — сломаться антресоли не должны. Хоть поживу спокойно.
* * *
— Мин херц, нормально все? — постучал по тротуару полипропиленовой трубкой кхазад. — Вот, сам Ян Амосович пришел. Рассказывай еще раз, какая-такая пивная банка, в чем дело…
Я аж подскочил: директор был здесь! Стоял и смотрел на меня, прищурившись.
— Ага! — я