Пьяницу Серёгу.
За посёлком вышел лось
Молча на дорогу.
Вышел, тихо постоял,
Тишину послушал,
Будто тоже потерял
Родственную душу.
Этот синий окоём,
лес притихший, грозный,
даже если и вдвоём,
ощущаем розно.
В одиночку у реки
Боль свою залижем.
Все мы в жизни – чужаки,
Только после – ближе.
Будто тёмный этот лес —
Проступает вечность.
Кто там бес, а кто балбес?
Всё земное – ветошь.
Постояв и приравняв
Всех живых, сохатый
По теченью низких трав
В лес ушёл, до хаты.
Запой
Двое суток он пьёт,
две ночи пьёт и два дня.
Его позвоночник гнёт
страшная западня.
Как будто татарский плен,
на теле пуды, пуды,
толщи бетонных стен,
и тонны гнилой воды.
Он в космосе забытья,
он с ним один на один.
В одно мировое я
слившийся нелюдим.
Ныряя во тьму пучин,
уходим в глубя, в глубя
до самых первопричин,
но, потеряв себя.
Лежит на полу вдоль труб
жалкий, в одних трусах
скрюченный голый труп
с мусором в волосах.
И только на третий день —
проблеск, далёкий свет.
Мысли, не то, что тень,
даже и тени нет.
Мычит. Очевидно, рад,
выныривая, как Ной
в этот кромешный ад
из ада, что за спиной.
«Мне не по рангу и не по уму…»
Мне не по рангу и не по уму,
но к Богу обращаюсь, к Самому:
«Создатель, я не Ной, не Моисей,
но снизойди, сомнения рассей.
Зачем Ты намешал добро с дерьмом?
Зачем Ты зверя наделил умом?
Хоть членом запиши в Мальтийский клуб —
он, как и был, самодовольно глуп.
Он, даже образованный – маньяк,
лишь водку заменяет на коньяк,
а бабу на резиновую бабу,
удобную во всех вопросах как бы.
И в планах у него – надыбать столько,
что станет всепланетною помойка.
Зачем, скажи, прошу, не отхохмись,
Ты поселил в химере этой мысль?»
Прислушаюсь с тоской к высокой сфере:
гудят в ночи турбины в стратосфере.
Он думает, молчит по доброте.
Докурит самолётик в высоте,
и выставит морзянкой в небе сбоку:
«Не ссы, мужик! Не так уж всё убого!»
«Приметами осени, севера…»
Приметами осени, севера
в утреннем серебре —
оттенки тончайшие серого
присутствуют в октябре.
Травин паутина хрупкая,
над нею – луны следок.
Иду, как капусту хрумкаю,
крошу сапогом ледок.
Свалялся, как шерсть зайчихи,
сухой бурьян на мысу.
Стоит охотничий, тихий
октябрь в опустевшем лесу.
«Буксир привалил, поторкался…»
Буксир привалил, поторкался
и присмирел, как в сети
попавший налим. Потёртые
пегие дяди Пети
усы появились боцманские
и вылинявшая тельняшка.
Доскою тяжёлой ботая,
Крикнул: «А ну-ка, Пашка,
сбегай дяде за пивом
пока охлаждается дизель».
И, посмотрев игриво,
чайке сказал: «Во жизень!»
Чайка взглянула зорко
острым взглядом хирурга.
Мимо прошла моторка,
торкнулись волны гулко.
Парнишка летел к палатке,
а боцман, прищурив глазки,
курил на борту и сладко
потягивался: «Как в сказке!»
Сладко быть недалёким,
плыть, как в воде окурки.
Окинешь весёлым оком —
на пляже все люди – «чурки»!
Дизель заторкал бодро,
Волн распуская сети.
Чайка зависла над бортом,
как усики дяди Пети.
«Бродяжница душа твоя, скажу…»
К. Кравцову
Бродяжница душа твоя, скажу,
огнепоклонница. И что ей облаченья?
И что ей крест? Она сама – мученье.
А ты ей – ада пламенную жуть.
Ах, батюшка, писал бы ты стихи.
Зачем тебе ещё крестить младенцев,
в полотнища казённых полотенцев
завёртывать грядущие грехи?!
Вино твоих стихов претворено.
Водица галочья, кладбищенские лики?
Зачем тебе гроба и базилики?
Запущено, жужжит веретено,
выводит нас из слепоты наружу.
Косматый лик, суровейший догляд
нет, не спасут, а лишь перехитрят
испуганную призраками душу.
Возьми свой крест – пиши, пиши, пиши.
Не трогай этот камень преткновенья.
Да, смертны мы, и всех нас ждёт забвенье,
и сами мы забывчивы. Пиши!
Преображение
Весь сад усыпан яблоками. Боже
наш праведный, такого урожая
лет десять мы не видывали. И
случился ветер на Преображенье,
и дул весь день порывами. И вот
усыпал сад тяжёлыми плодами.
Повсюду яблоки: на тропке, на траве,
на крыше шиферной дощатого сарая.
Не соберёшь, не выберешь, не съешь.
Наполнены корзины, вёдра, сумки,
кадушки, ящики, тазы, кастрюли…
А яблоки всё падают. Их стук
пугливых птиц на ветках не пугает.
Весь день, всю ночь по одиночке,
градом,
гремя о шифер, доски, тычась в грунт,
в крапиву, в лoпухи, текут шары тугие
медлительно, солидно, не спеша.
Спадают, вызрев. Разве их
удержишь?!
Как чудо, вызревавшее по капле,
и вдруг преобразившее в минуту
земную плоть в сияющий эфир.
И слёз ещё не вытерли – одежды
готовы новые, что чище серебра,
торжественней тяжёлого атласа,
воздушнее ажурных кружев. Это
за каторгу, за мшелые землянки,
за срубы чёрные, за пост, за схиму, за…
Минует всё, и только торжество
минутного того преображенья
нетронутым останется. За чудо
благодарят ли? Ведь оно нежданно.
Чем дольше ждут, тем всё-таки
нежданней,
как дар, как озарение, и как
ребёнка долгожданного рожденье —
банально и торжественно, как всё,
что Бог даёт. Благодарю же, Боже!