Когда они целовались, Митя прошел мимо. Ее длинные волосы скрыли лица целующихся, впрочем, Митя особо и не вглядывался. Внутри было гадко. Он, не оборачиваясь, прошел несколько кварталов. Витые окна и барочная архитектура уже не радовали взгляд, хотелось не камней и не ступеней, а чего-то человеческого и по-живому прекрасного. Ноги сами вывели его на нужную улицу. Новая гостиница возвышалась над старым городом, озирая его безумными, расширенными стеклянными глазницами окон. Перед тем как вставить свою пластиковую карточку в дверь номера, он замер на мгновение. Маша была уже здесь, это было ясно по играющему телевизору, по суетливым шагам туда-сюда, по теням, возникающим и исчезающим в щели под дверью. И Митя заколебался — заходить, нет? Ведь можно сейчас уйти. Ведь никто не держит его за руку, никто не заставляет передвинуть ноги, шевельнуть пальцами. Деньги у него, в конце концов, есть. Соблазн был так велик, что по телу Мити пробежала дрожь. И словно продолжением этой дрожи карточка, уже всунутая наполовину в дверную щель, шевельнулась, продвинулась на миллиметр, но этого хватило, чтобы загорелась зеленая лампочка и замок отщелкнулся. Дверь распахнулась.
— Митя! Вернулся? — закричала радостно из ванны Маша. — А я уже почти готова! Сейчас ужинать пойдем, да? А куда?
Митя прошел в комнату и лег на кровать лицом вверх, раскинув руки. На потолке, также широко расставив лапы, сидел паук. Митя раскрыл рот, и паук, словно поняв поданный сигнал, выпустил паутинку и медленно спустился, сполз по ней прямо Мите на язык.
— Все-все-все, я уже все! — выскочила голая Маша из ванны с головой, обмотанной полотенцем, и увидела, что Митя спит, разметав руки по покрывалу и тяжело дыша через раскрытый рот.
СМЕНА СОСТОЯНИЙ
Гаврилов не спешит. Высохшими, заскорузлыми пальцами, покрытыми трещинами с въевшейся на века черной копотью, он не спеша натягивает червя на крючок. Вонзает тому острие в самую попку, а потом натягивает. Бережно, чтобы не порвать. Одна половина червя растягивается, другая скукоживается, извивается. Гаврилов специально их — червей — только под утро накопал, чтобы живые были, свежие. И сейчас он их время от времени водичкой сбрызгивает: уж больно день жаркий.
Гаврилов натягивает червя на крючок с расчетом — чтобы чуть не до конца, чтобы самый хвостик вилял призывно, но сразу за хвостиком бок червяка пронзает острие крючка. Не пронзает даже, а просто так натягивает кожу, что та вот-вот лопнет. Удовлетворенный, Гаврилов осматривает наживку и, осторожно придерживая леску повыше крючка, чтобы не упал, не зацепился, поправляет самодельные грузилки, плюет на поплавок (на удачу) и, размахнувшись удилищем, как кадилом, забрасывает червя в омут.
Сидит. Не клюет. Но Гаврилов не спешит. Он щурится от солнечных бликов и слушает, как бормочет вода. Поплавок подскакивает от мелких волн. Это мерное движение вводит Гаврилова в уже привычное состояние, которое он сам называет — канитель. В голове появляется особый зуд, кружащийся, повторяющийся, качающийся вместе с поплавком. Окружающий мир, река, деревья, другой берег — все это растворяется. И сначала перед глазами Гаврилова возникают картинки, воспоминания, мечты, а потом и они исчезают, остается лишь свет и озерная рябь, наполненная кругами, расходящимися по воде, и среди этой распускающейся воды только поплавок мельтешит где-то на краю зрения, напоминая Гаврилову о нем самом и о рыбалке.
И вдруг поплавок исчезает, и Гаврилова вмиг охватывает восторг и ужас. Он не может в этой канители высказать, чего же он так испугался и от чего пришел в восторг, нет, просто ему кажется, что еще секунда, еще мгновение — и он навсегда останется здесь, но тело, все те же заскорузлые пальцы оказываются быстрее. Они плотнее сжимают удочку и коротким, но резким движением подсекают, поддевают острием крючка что-то тяжелое, упругое, не желающее поддеваться.
Канитель рассеивается, и вот уже Гаврилов целиком и полностью здесь, в своих руках, он тянет осторожно, не спешит. Еще чуть-чуть, и заиграл, заблестел на мелководье серебристый бок. Но только извернулось, дернулось, вспыхнуло белым пятном живота и снова потянуло на глубину. Однако Гаврилов ловчее. Присел, откинулся, повел в сторону — раз! — и уже извивается, уже бьется на пожухлой траве речное чудовище. Гаврилов оттаскивает рыбу подальше от воды. Амур хватает ртом воздух, крутится, никак не успокоится. Гаврилов собирается оглушить его, хватается за топор, но передумывает и достает из рюкзака похожий на кольчугу садок. Амур кольцом сворачивается в садке. Маловат дом, думает Гаврилов и спускает садок в воду.
К вечеру кольчуга полна. Воблы с ладошку, жерехи с локоть, амур — самый крупный. Солнце село, клев утих, теперь — наконец-то — Гаврилов позволяет себе покурить. Он стучит папироской по ногтю, чтобы сбить, уплотнить содержимое, и, зажав картонный кончик обветренными жесткими губами, подносит спичку. Дым заполняет его изнутри, поднимается в голову — и Гаврилова накрывает. Окружающие предметы вдруг приобретают необычайную ясность. Звуки мигом наполняют весь мир — и где они были раньше? Гаврилов сразу отчетливо начинает чувствовать все свое тело. Вот руки, уставшие держать удило, вот пальцы, подрагивающие от кропотливого, бережного нанизывания наживки, вот жесткие ягодицы, не ягодицы, а две мозоли, натертые долгим сидением. Гаврилов делает еще одну затяжку и окончательно сливается с окружающим миром. Это состояние тоже давно ему знакомо. Он называет его — лафа.
Садок уже лежит рядом с костром. Гаврилов потягивается, чтобы кровь побежала быстрее, стряхивает с себя что-то невидимое, лафа окончена. На ужин — уха, конечно. Нужно только разделаться с рыбой. Гаврилов принимается за амура. Кривым ножом он соскабливает с того прозрачные чешуйки. Амур еще живой, он вздрагивает время от времени, словно от отвращения, как делают порой люди, не выносящие скрип мела по грифельной доске. Интересно, думает Гаврилов, снимать чешую — это больно? Но думает он без чувств, не принимая амура за живое существо, а только из интереса. Он вскрывает рыбе живот, обходя линией надреза брюшные плавники. Внутренности амура распирают ребра и норовят вывалиться наружу. Амур слабо бьет хвостом. О, живучий! — восхищается Гаврилов. Опытной рукой он нащупывает под жабрами маленький комочек рыбьего сердца и слегка сжимает его пальцами.
УБИТЬ ПО НАУКЕ
Это был опрятный молодой человек, только руки у него были старческие, покрытые сухой сморщенной белой кожей, словно куриные лапки. И звали его тоже по-куриному — Петя. На охоту Петю привез его дядька — Семен Палыч, старый добрый хрыч. Он любил рассказывать глупую юношескую историю о том, как впервые подстрелил