Когда Вера увиделась с братом спустя полгода после свадьбы, тот рассказал, что Маша беременна и что к ним нельзя, потому что у жены токсикоз и все время больничный, а он или в рейсе, или на строительстве, потому что от депо новый дом строят: коробку поставили, а остальное, мол, сами, если быстрее хотите. А они с мужиками хотят, общага надоела, своего угла хочется. Костя выглядел как обычно, такой же невысокий, головка – тыковкой, на щеке – родинка, только глаза стали тревожные и бегают все время, словно он ее, Веру, обманывает.
А он и правда сестру обманывает. И не в том, что Маша беременна, и стройка идет, и впереди квартира своя отдельная, и работы много. Обманывает он ее в другом, в самом главном – что все у него хорошо и иначе быть не может, даром, что ли, женился! А что глаза отводит, так тоже понятно: обида у него на сестру. Про май сказала, что маяться он будет, вот и мается теперь, хоть из дома беги, не понятно только, в какую сторону.
– Отстроимся – приходи, – пригласил он Веру и проводил взглядом проходившую мимо молодую женщину с пышными формами. Теперь его только такие почему-то интересовали: крупные, здоровые. Во всех смыслах здоровые, без этой сумасшедшинки в нечеловеческих стрекозиных глазах и с нормальными лицами, с радостными или озабоченными, но понятными, здешними.
– Вы б, Кость, к мамке съездили. Тоскует она по тебе. Полгода ведь не были. Уж Новый год скоро.
– Съезжу, Вер, – пообещал брат. – Вот съедем из общаги, и съезжу. Так ей и скажи, что приедет Костя.
– А чего ж один? – полюбопытствовала Вера.
– А это как получится. Может, и не один.
– Так с Машей?
– Может, и с Машей, – уклончиво ответил Рузавин и стиснул зубы, потому что захотелось ему проорать сестре о том, что заколебала его эта семейная жизнь, что надоело, что думал, на нормальной бабе женился, а женился на сумасшедшей: лежит целыми днями и в одну точку смотрит, и взгляд такой, как у Глафиры. А он мужик, ему ласки хочется, чтоб жрать по-человечески, чтоб любили его по-человечески, по-простому, взаимно, как раньше. Ну не выбросишь же ее! Куда она?! На маршрут не ставят, не справляется: то билеты забудет у пассажиров собрать, то белье раздать, то одно, то другое. В контору не берут – рассеянная. Как вообще она здесь оказалась?! Людей боится! Спасибо Степановне, пока он в рейсе, поднимется, посмотрит, ела или нет. «А может, – подумал Костя и помертвел, – может, у нее как у Глафиры? Сразу не поняли, а потом – вот что случилось?» Вспомнилось, как Маша ему в трамвае тогда рассказывала: «Она ведь тоже не сразу такой стала…»
– Нет, – вслух произнес Костя и рукой взмахнул, словно от себя что-то отогнал.
– Что «нет»? – не поняла Вера.
– А-а-а-а, – искусственно улыбнулся Костя, – это я про себя. Не обращай внимания. О своем задумался… Приходи, одним словом, как заселимся.
– Может, помощь какая нужна? – заторопилась Вера выполнить очередной мамин наказ.
– Помощь? – вскинул брови Костя. – Помощь – нет, не нужна. Если что – дам знать.
Но «дать знать» так и не решился. Стыдно было.
Беременность Маша не выносила, зря только первые три месяца от токсикоза промучилась. Рузавин в рейсе был, сам ничего не видел, соседка – Нина Жданова – рассказала. Спасибо, не напугалась сама: «Скорую» вызвала и с ней в больницу поехала, сестрой представившись. Косте вообще не понятно, как она у них в квартире оказалась, по какому поводу: неделя как въехали в новый дом. Но расспрашивать он не решился – просто в молчании слушал сбивчивый соседкин рассказ.
– Крови-и-и-ща! – все время повторяла она несостоявшемуся отцу и не переставала удивляться. – Это надо же! Сама жиблая, а кровищи – словно овце жилу перерезали.
Это она, Жданова, молодая баба, бульон Машеньке варила и стеклянную банку в сто одежек укутывала, чтоб тепло сохранить.
– В бульоне, я тебе скажу, – поучала она Костю, – большая сила. Еще говорят, сок надо гранатовый пить. Сок-то ей отнеси, а то, как вспомню, жуть берет. Ни кровиночки, поди, не осталось!
Костя, если не был в рейсе, дисциплинированно таскался в больницу по три раза на день, поддерживаемый и направляемый то Ниной Ждановой, то Михалычевой Клавой. Вере он не сказал ни слова: почему-то было неловко об этом с сестрой разговаривать, хотя сама вроде медичка. Да и не хотелось о грустном.
Впрочем, грусть его носила характер относительный. Можно сказать, она была особенная – легкая такая, не обременительная. Пока Маша восстанавливала силы в отделении гинекологии второй горбольницы Кушмынска, ему даже нравилось находиться дома. Нравилась чистота, потому что ее никто не нарушал, нравился свежий воздух, потому что окна Костя открывал щедро, пытаясь выморозить гнетущий дух своего дома. Отсюда даже Машенька казалась ему другой: ее было жалко, о ней было приятно заботиться. Потому что заботиться на расстоянии было стократ легче, чем находиться с ней рядом, бок о бок.
Костя даже гитару с антресолей достал и что-то на ней тренькал, вспоминая те самые три аккорда, из которых когда-то складывалась волшебная мелодия, посвященная любви к Маше. И так долго ее не выписывали из больницы, что Рузавин почти привык к новой жизни: завязал отношения с соседями, пару раз посетил занятия в хоре, мужиков в общежитии навестил, даже к матери съездил в поселок. Но так не могло длиться вечно: Машенька вернулась, крепко держась за руку мужа и плохо понимая, что же все-таки произошло.
– Не будет у нас детей, – оповестила она Костю и еле перевела дух, войдя в квартиру.
– Ну и хорошо, – жизнеутверждающе отреагировал он, нет-нет да и возвращающийся памятью к той давней поездке в трамвае.
– Это нехорошо, – бесстрастно произнесла Машенька. – Женщины в палате сказали, что если не родить, то муж бросит. Ты меня бросишь…
– Я?! – вознегодовал Костя и нагнулся, чтобы расстегнуть жене крошечные ботики.
– Я не знаю. Не знаю, – монотонно говорила Маша и расстегивала пуговицы на пальто.
– Зато я знаю, – поднял голову Костя и хотел было порассуждать о том, что и без детей жить можно: живут же люди и не жалуются, ночами спят и не дрожат от страха, что с ребятней этой что-то случится.
И только он приготовился открыть рот, как Машенька капризно произнесла:
– Я к маме хочу. – И заплакала очень по-детски, вывернув нижнюю губу.
– Как… к маме? –