* * *
В ту апрельскую ночь истосковавшаяся по счастью Костина душа металась под потолком, обезумев от радости. И слава богу, что оказались задраены форточки и заперты двери, иначе бы вырвалась она на свободу и в ликовании унеслась бы прочь от своего владельца, одномоментно познавшего все, что предназначалось лучшего для него в этом мире.
Утром душа вернулась, и Рузавину показалось, что жизнь закончилась. Рядом с ним на кровати лежала, свернувшись калачиком, Машенька и дышала так тихо, что Костя снова поймал себя на мысли: «Жива ли?» Он вытянул руку, положил Маше на голову, провел по шее, пытаясь понять, бьется ли жилка, а потом коснулся ее маленькой груди и рывком притянул невесомую возлюбленную к себе.
– Не надо, – выбралась из его объятий Машенька и села в кровати.
– Почему? – растерялся Костя, многократно просыпавшийся рядом с женщинами, жаркими и податливыми на ласку, особенно с утра.
– Просто не надо, – отказалась что-либо объяснять Маша и попыталась перелезть через обескураженного ее ответом жениха.
– Подожди-ка. – Он прижал ее к себе, но тут же почувствовал, как в грудь впились два острых несгибаемых колышка. Это были Машенькины ручки. – Ты же моя жена. Все же было хорошо. Ночью.
– Тебе, – неожиданно резко ответила Маша и предприняла еще одну попытку высвободиться из его рук.
– А тебе? – Костя резко опрокинул ее на спину и навис тучей.
И тут Машенька смиренно вздохнула, сложила руки на груди и по-детски закусила губу. «Все, теперь можно», – мысленно разрешил себе Рузавин, вновь почувствовав то грубое, темное желание, которое прежде не возникало ни к одной женщине: подмять, раздавить, растереть в труху и зарыть в землю, чтоб никому не досталось. Он придавил Машеньку локтем, чтобы не сопротивлялась, и по-хозяйски вошел в нее. А она и не сопротивлялась: просто смотрела в прыгающий перед глазами потолок и изредка облизывала пересохшие губы.
Когда потолок перестал раскачиваться и Костя, несколько раз дернувшись, обмяк на Машенькиной груди, та проявила чудеса милосердия и буднично, абсолютно бесстрастным голосом спросила:
– Все уже? А то тяжело…
Костя от неожиданности вздрогнул, быстро перевернулся и посмотрел на Машу:
– Теперь лучше?
– Лучше, – улыбнулась она и, подняв вверх руки, с удовольствием потянулась. – Затекло аж все под тобой. Ты вроде и небольшой с виду-то, а тяжелый… Чуть не раздавил. Медведь прямо.
– Ну прости… – промямлил Костя и окончательно запутался в своих чувствах к той, что лежала рядом.
В отличие от других женщин. Маша поражала его непредсказуемостью реакций. Те, что были до нее, всегда с готовностью распахивали свои объятия. И он всегда точно знал, что делать: был уверен во встречном желании любовницы и видел в ее глазах не только призыв, но и некий оттенок благодарности, что вот он, Костя Рузавин, двигается в нужном направлении, как надо, как ей приятно. Может быть, по этой причине, проснувшись рядом с той, что разделила с ним ложе, Костя всегда становился необычайно нежным и ласковым. Так он, минуя слова, говорил ей спасибо. За это женщины его и ценили: за неспешность, обстоятельность и искреннюю признательность человека, получившего удовольствие.
И в тот день, и потом, после свадьбы, Костя понял: это не про Машу. Она вела себя иначе. Можно сказать, с точностью до наоборот. И пока он раскрывал над ней крылья заботы и думал исключительно о высоких материях, Машенька упорно и без стеснения провоцировала его: садилась на колени, с силой прижималась к отвердевшей плоти и смотрела, не отрываясь, с вызовом, ритмично и недвусмысленно ерзая. Но как только Костя, зараженный Машиной страстью, приступал к действию, ее лицо сначала становилось просто строгим, а потом на нем появлялось выражение отвращения и брезгливости. И тогда она выбрасывала вперед руки и отталкивала его до тех пор, пока в Рузавине не просыпался зверь, готовый в порыве животной страсти переломить тонкий хребет своей самки. Добившись его появления, Маша сразу же становилась абсолютно покорной: лежа на спине, она сосредоточенно рассматривала над собой потолок, не обращая внимания на удары внутри себя.
Очнувшись, Костя видел перед собой равнодушно-отрешенное лицо любимой, и ему становилось стыдно. Появлялось ощущение, что произошло преступление: самое гнусное из числа существующих на земле – насилие даже не над женщиной, над ребенком. И он готов был встать на колени и просить прощения у Машеньки, но она выглядела скорее довольной, чем обиженной. Просто было непонятно, довольной от того, что это произошло именно так, по-животному, или от того, что наконец-то закончилось. Костя на секунду задумывался, но до истины докопаться не получалось, потому что Маша с интонацией давно семейной бабы вдруг задавала абсолютно будничный вопрос или озвучивала пожелание из разряда – «сделаны ли запасы на зиму».
– Ну как? – пытал своего помощника завистливый Михалыч и, скабрезно улыбаясь, потирал руки.
– Нормально, – отвечал Костя, как ему казалось, в абсолютной тишине, потому что в его голове после женитьбы на Машеньке перестала звучать та музыка, которая делала его прежнее существование томительно радостным, полным предвкушения счастья.
– Чего-то не похоже, – выказывал свое сомнение Михалыч. – Худа больно, откуда в ней огоньку-то взяться, в стрекозе этой?
– Сухое дерево ярче горит, – защищал жену Рузавин, но ощущал себя при этом обманщиком.
Это чувство посетило его сразу же, как только перед ним в то майское утро распахнулись двери районного загса: «Согласны ли вы, Константин Рузавин, взять в жены Марфу Соболеву?»
– Да, – ответил Костя, а хотел сказать: «Не знаю».
И Машенька тоже сказала «да», но в глазах ее, раздвинутых к вискам, точной уверенности не было.
И про фамилию опять же неудобно как-то получилось. Регистраторша объявила: так, мол, и так, общим желанием и так далее… одним словом – Рузавины, и дело с концом. Захлопали все, а Машенька возьми да упрись: «Передумала. Сразу не поняла. Соболевой останусь, потому что нет у меня никого и фамилия моя пропадет».
Обидно стало Косте – не сказала сразу, перед людьми посмешищем выставила: вон мать заплакала, Вера под ноги смотрит, братаны переглядываются. Степановна и та рот открыла и обратно не захлопывает. И только Клава Михалычева глаза вытаращила, а потом, как на рынке из-за прилавка, затараторила: «Да ты чего это, девка, парня-то нам позоришь? Главное – в замуж за него собралась, а вроде как сама по себе! Соболева она. А детей на какую фамилию записывать будете?»
Побагровел Михалыч, жену за руку дернул: «Не лезь не в свое