— Была-а-а-а… — приготовилась заголосить Дуся.
— Ну и вот, — развёл руками я, — ты же прекрасно знаешь, что мне выдали двухкомнатную квартиру. Так что эту комнату у меня заберёт государство. У нас, в советской стране так принято. Что тебя не устраивает? Ты же сама мечтала готовить на собственной кухне! И чтобы ванная отдельная была. Было такое?
Дуся надулась и кивнула.
— Ну вот, — словно маленькому ребёнку продолжил втолковывать я ей. — И зачем теперь плакать? Тем более, что почти все наши соседи из этой коммуналки уже разъехались. И Пантелеймоновы, и Жасминов, и Ложкина с Печкиным, и Герасим, и мы с тобой. Муза вон тоже послезавтра съезжает. Ты же сама это всё знаешь. Осталась только одна Белла. Но ты, если скучаешь, можешь же к ней сама в гости заходить. Или она к тебе.
Дуся насупилась, нехотя кивнула, вытащила из кармана юбки большой клетчатый платок и трубно высморкалась. Затем сложила платок и аккуратно сунула его обратно в карман.
— Ты сама подумай, Дуся, как хорошо будет жить в высотке этой, — рисовал безоблачное будущее, аки змей-искуситель, я, но лучше бы я этого не говорил — Дуся разревелась заново.
— Дуся… — растерянно пробормотал я: аргументы у меня закончились, терпение, кажется, тоже. — Если ты так будешь рыдать, то, конечно, ты мне намного ближе, чем все остальные. Поэтому никуда мы не переедем. Останемся в твоей любимой коммуналке. А Миша пусть разводится с женой. А дочурка их останется жить у бабушки в деревне. И от квартиры придётся отказаться. Государство не позволит мне иметь и квартиру, и комнату. Но я готов. Лишь бы ты не плакала. Отца с Машей и Ярославом, конечно, жалко. Но, думаю, они что-нибудь придумают…
Я понимаю, что мне нет оправдания и я веду себя коварно. Занимаюсь шантажом и манипуляциями. Но иначе Дусю не остановить.
— М-муля, — всхлипнула она, — не н-надо от квартиры отказываться…
— Но ты же так плачешь. Дуся, — возразил я.
— Я плачу не из-за квартиры, — начала оправдываться Дуся, и я обрадовался — кажется, «лёд тронулся».
— А из-за чего?
— Ты меня прогоняешь жить к ним! — выпалила Дуся и посмотрела на меня как-то вызывающе, — А я не хочу жить с ними! Я очень уважаю Модеста Фёдоровича, и хорошо отношусь к Маше. А Ярослав — так вообще хороший мальчик. Но жить я с ними, без тебя, не хочу!
Мда. Приплыли, называется.
— Дуся, — вздохнул я, — во-первых, это не навсегда. Я же через две с половиной недели уеду в Югославию. Надолго, между прочим. Поэтому ты это время поживёшь у отца. А потом я вернусь, и мы разберёмся.
— А эти две недели ты где будешь жить? — прищурилась Дуся и посмотрела на меня со свирепым подозрением.
И я пошёл «с козырей»:
— Да вот думал эти две недели поночевать здесь, в чуланчике Герасима, — пояснил я, и, видя, что Дуся аж вскинулась с возражением, торопливо добавил, — а ужинать планировал ходить к отцу. Но раз ты там жить отказываешься, то Маше будет тяжело в положении готовить на столько людей. Ну, что же, придётся ужинать всухомятку.
Дуся наморщила лобик. Это свидетельствовало о недюжинном мыслительном процессе у неё. Наконец, она что-то для себя решила и спросила:
— А завтракать и обедать ты где будешь?
— На работе, — ответил я и применил запрещённый манипулятивный приём, — так как, Дуся?
Нужно ли говорить, кто победил в этой «битве»?
Кстати, после возвращения от Надежды Петровны, я долго думал над этим нашим разговором. И пришёл к выводу, что старая цыганка была абсолютно права: и насчёт души её сына, которая помолодеет на семь десятков лет с хвостиком (я же перенёсся на столько назад), и насчёт того, что Муля станет великим человеком (если я в том мире стал, то здесь тем более стану). Поэтому я понял слова цыганки по поводу того, что сын Надежды Петровны не будет иметь детей очень просто — ведь её сын исчез, умер. Взамен появился я. Вот сын и не будет иметь детей. Потому что их буду иметь я.
И всё у меня будет хорошо! Или я — не я!
А вообще, всё завертелось — и на работе, и дома. После того звонка Йоже Гале из Югославии, работа закипела (там ничего особо мы обсуждать не могли, он просто сказал, что с их стороны всё готово, и они ждут только нас). Сейчас в подготовку к нашей поездке подключились и другие отделы нашего Комитета. Мне оставалось только руководить процессом, отчитываться Большакову и периодически делегировать полномочия.
Хотя за тот звонок я получил. Большаков рассердился, что Йоже Гале звонит лично мне. Ведь у меня есть руководство. Еле-еле удалось его убедить, что звонок был формальным, чисто из вежливости (ведь и я, и Йоже Гале прекрасно понимали, что ни о чём «таком» поговорить по телефону мы не сможем).
Но Адиякова я уже озадачил достать чёрной икры, шкурок чернобурки и песца. И хорошей русской водки. Он обещал. Когда я разговаривал на даче с Котиковым, тот мне сказал, что наша официальная делегация будет иметь особый дипломатический статус и нас досматривать не будут. Чем я и собирался воспользоваться.
А вот Козляткин меня задолбал в буквальном смысле слова. Выклевал мне весь мозг, хуже Дуси и Надежды Петровны вместе взятых. Он требовал от меня окончательно утверждённый список членов советской делегации, а я всё ещё никак не мог решить, кого же заменить на Аллу Моисеевну Мальц.
Я уже даже, грешным делом, хотел Рину Зелёную исключать и на её место брать эту Мальц. Практически уже решил. Но в этот момент Мальц пришла ко мне в Комитет и принесла документы (характеристику, комсомольский билет, ещё всякую ерунду, без которой не выпустят). Я посмотрел на её мясистый нос, на её черные усики. Послушал её бас и Рина Зелёная осталась в группе.
Но вот кого теперь вычеркнуть?
Я сидел за столом, уставившись остекленевшим взглядом в стенку напротив и всё думал, думал…
Лариса и Мария Степановна, видя меня в таком рефлексирующем сердитом состоянии, поумерили своё любопытство и вели себя очень тихо, старались не отсвечивать.
Итак, вот список тех, кто поедет в Югославию.
1. Я —