Альберт сглотнул. У меня мурашки побежали по спине. Будто рассказ Виктора не просто был услышан — он открыл щель куда-то наружу.
— Потом туда посадили другого. Он ночью вёл с кем-то разговор. Говорил, что камера ему отвечает. Не голосом — а мыслями. Типа, «ты сидишь не во мне, а я сижу в тебе». Наутро он сам себе сломал мизинец. А потом отгрыз ноготь на большом пальце — «чтобы выйти». Так и сказал.
— Господи, — прошептал Альберт.
— Один… — продолжил Виктор, глядя в пустоту, — …начал видеть копии сокамерников. Они не ели, не спали. Просто сидели. Повторяли движения, как эхо повторяет звук, с задержкой в пару секунд. Словно кто-то наблюдает, изучает и пробует копировать. Сначала думали — глючит. Потом на камерах увидели то же самое. Повторы. Только глаза у них были другие. Чёрные, как зола. И улыбка... не та.
Он умолк на секунду. Сделал глоток чифиря, будто запивая мрак, что сам вызвал этой вечерней байкой.
— Ну и венец истории — одного знакомого, старого вора, сунули туда сразу после этапа. Он матёрый был. Через семь дней его нашли — мёртвым, но без одного уха, двух пальцев и языка. Всё аккуратно. Ни крови. Ни следов. Только царапина на стене — как будто ногтем выцарапано: «Я не он. Это не я. Я — за стенкой».
— Это… это не камера. Это какая-то дыра в нашем мире, — пробормотал Альберт.
— Да. Именно. Дыра. И я думаю… — Виктор Иванович понизил голос, — …она не стояла на месте. Иногда ночью охрана слышала, как кто-то из пустых камер шепчет. И шёпот был тот же. Даже замок однажды сам сработал. Открылся. Там — никого. Только зеркало появилось в углу, которого раньше не было.
Он сделал паузу. Посмотрел в кружку.
— Дверь в неё потом заварили. Основательно. Но говорят, по пятницам, ближе к рассвету, кто-то там всё ещё стоит. Перед этой дверью. Только не видно кто. А в коридоре у входа в камеру появляются влажные следы от босых ног. И если их не стереть — в камере напротив на утро недобор в одного человека.
Наступила тишина. Даже одержимый больше не шевелился. Я допил свой кофе и поставил кружку рядом с пустой тарелкой. Виктор Иванович, не глядя на нас, сказал:
— Главное не начать считать. Ни пальцы, ни звуки, ни дни. Не пытаться найти какую-нибудь закономерность. Потому что, как только ты начнёшь считать — оно начинает считать тебя.
После того, как выключили свет, я лёг на кровать. Не спал. Не мог. После сложного дня и тюремных страшилок, сна не было ни в одном глазу. Лежал, глядя в потолок, где паутина трепетала в ритме вентиляции. Рядом, с лёгким поскрипыванием, на своей койке сидел Альберт. Или, как он просил себя называть — Эйнар. Сидел, прижавшись к стене, обнимая колени. Молчал.
— Слышь, Эйнар…
— Угу? — не поворачивая головы.
— Слушай, а почему ты так называешь себя? Ну, не Альберт, а…
— Эйнар, — подсказал он спокойно.
— Да. Эйнар. Почему?
Он замолчал на несколько секунд. Я уж подумал, что не ответит, но потом услышал:
— Потому что Альберт — это было до. А потом я стал собой.
— В каком смысле — «стал»?
Он чуть повернул голову, глаза в темноте сверкнули отражённым светом.
— Есть такой ритуал. Называется утисета. Общение со своим тотемом. Призыв своего личного духа. Это с исландского, наверное, как сидение переводится. Ты уходишь один, куда-то туда, где очень тихо. Нет людей, нет ничего, что может отвлечь. Только ты.
— Это же вроде как медитация?
— Типа да. Но нет. Это как... остаться в мире без названий. Ты не медитируешь. Ты правильно дышишь и смотришь во тьму, пока она не моргнёт в ответ.
Я приподнялся на локте.
— И ты так делал?
— Делал. Три дня. Без еды. Почти без сна. Можно было только воду. . Я сидел на холме. Тогда было лето. Тепло. Змеи ползали рядом, но не трогали. А потом началось.
— Что?
Он улыбнулся, чуть наклонился ко мне:
— Сначала приходит шум. Не снаружи — внутри. Словно в голове кто-то листает старую газету. Потом запах. У меня был — горелый мох. Потом тишина, такая сильная, что уши ломит. И в этой тишине — кто-то идёт. Не ногами. Просто — появляется. Как будто всегда был.
— И что он тебе сказал?
— Не словами. Он... показал. Меня. Только не того, кто я есть. А того, кем я должен быть. Без страха. Без шума. Без этого имени.
Он вздохнул.
— Тогда я понял, что я — Эйнар. Имя, которое было до Альберта. Или после. Не знаю. Оно настоящее. Тот дух, он не представился, но он остался. Иногда говорит со мной днём. Иногда шепчет во сне. Он — как тень, но правильная.
Я долго молчал. Потом спросил:
— А у всех получается? Или можно... не вернуться?
Альберт — Эйнар — посмотрел прямо. В его взгляде не было фанатизма. Только странная, болезненная уверенность.
— Ты точно сможешь. Я это вижу. Мой дух мне это говорит. Если бы внутри тебя было пусто — никто не пришёл бы. А если там… изначально было пламя — тогда может получиться.
— А как это работает?
— Никак. Ты уходишь. Садишься. И ждёшь. Если будет страшно — значит всё идёт правильно. Если станет смешно — тоже хорошо. Если тишина вдруг станет глухой, как ночной снег — ты почти там. Только не начинай говорить первым. Никогда. Кто бы ни появился рядом — слушай. Только слушай.
Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он говорил это так, будто сам не понимал всей глубины — но я был уверен, что он говорил правильные вещи.
— И ты думаешь, у меня... есть шанс?
Он медленно кивнул.
— Мой дух говорит, ты уже в теме. Просто ты ещё не открылся.
— А он часто с тобой говорит?
— Только когда надо. Иногда — как эхо. Иногда — через