Он вынул из папки тонкий лист. Я взял его. Узнал почерк деда.
«Имя её дрожит в детской песне. Кто споёт её — найдёт путь назад».
Я сжал бумагу. Шрам на ладони слегка потеплел. Где-то в груди откликнулась строка. Старая, из сна.
— Благодарю, — сказал я, не зная, что ещё можно сказать.
Четвёртый молча кивнул и растворился в темноте зала, как будто и не существовал никогда.
***
Я ехал домой. Мыслей в голове не было. В голове крутилась лишь одна фраза: «Имя её дрожит в детской песне».
Я припарковался у дома, но из машины не вышел. Просто сидел, уперевшись лбом о руль. Цилиндр с артефактом я оставил у Хранителя, но ощущение, что нечто чужое всё ещё прилипло ко мне, не уходило. Дед. Он знал. Так он спас отца? Или не смог?
В груди сжалось.
Я подумал о Насте. Как легко она улыбалась днём. Как тонко чувствовала, что мне нужно побыть одному. Но чувствовала ли она, как глубоко я падаю?
В квартире было темно и тихо. Я бросил куртку на стул, прошёл в комнату, лёг на диван. Потолок над головой чуть дрожал, как вода в старом стекле.
Мелодия всплыла сама собой. Давно забытая колыбельная, которую пела мать. Я пробормотал её строки себе под нос.
«За окном колышется вода,Не зови меня туда…»
Дальше строка терялась. Я закрыл глаза.
Глава 11. Баня по-чёрному
В это время суток город впадал в летаргию и забывал, что он мегаполис. Светофоры щёлкали как старик, чьи суставы предательски скрипят, а улицы тихо затаились, давая возможность тишине перетечь между бетонными пастями. Я вёл свою машину, а голова в это же время ехала куда-то в другую сторону. Туда, где клубки ниток выскакивают из конвертов, люди с засохшими руками говорят загадками, а прошлое слишком настойчиво начинает лезть в личную жизнь.
Вот и скажи теперь: это всё правда или у меня посыпалась психика ещё до тридцати пяти? Ну, наверное и так бывает. Один в этом возрасте находит себя в беге на марафонские дистанции, другой берётся активно открывать чакры. А я, похоже, выбрал третий путь: принимаю подарки от безумцев и разговариваю с тенями, которые оказываются совершенно не против ответить. Я иду по дороге, где каждый шаг — это вопрос жизни и смерти, где открывшиеся чакры чувствуются, как свои собственные раны. Мне даже кажется, что я уже не человек, а просто сборник непонимания, с шрамами вместо эмоций.
Главное — это делать вид, что всё под контролем. Особенно в те моменты, когда внезапно понимаешь, что нитка в руке не просто нитка, а указатель маршрута, твой незаменимый помощник, но и ко всему прочему, что вполне возможно, реальный повод не дожить до понедельника.
Домой не хотелось. И не потому, что там было плохо, наоборот, там было как раз слишком хорошо. По-стариковски спокойно. Квартира деда пахла всё тем же: сухими травами, паркетом и, совсем немного, чем-то копчёным, будто атмосфера здесь до сих пор помнила те ночи, когда Исмагил с самодельной коптильней возился на балконе, пока соседи не вызвали участкового.
Но теперь этот запах стал чужим. Он был всего лишь напоминанием того, что место, где ты когда-то чувствовал покой, отныне просто временное укрытие перед чем-то более страшным. Сейчас оно не казалось мне надёжной гаванью. Скорее, временным укрытием перед тем, как снова начнёт бурлить безумие.
Я припарковался, как-то даже слишком ровно, на радость всевидящим камерам наблюдения. Подъезд встретил мой приход глухой тишиной и запахом старой краски, влажной пыли и бессмертия бетонных стен. Лифт, как обычно, не работал, будто стеснялся своего возраста. Хорошо, что квартира была не высоко.
Зайдя, я скинул куртку и сразу отправился в душ. Хотелось смыть с себя всё: вечер, город, взгляд того Хранителя. Вода текла долго, шумно, а я стоял, прислонившись лбом к кафелю, и пытался вжиться в роль человека, у которого всё нормально. Хотя бы до завтра.
Уснул не сразу. Сначала валялся на диване, разглядывал потолок, слушал, как в ванной что-то щёлкает, а в кухне скрипит пол, словно там бродит дед. Странно, я ведь точно знал, что его нет. Но в этих звуках казалось его присутствие. Может, это была та память, которая, как выяснилось, в нашем роду вообще не очень хорошо держит границы между живыми и ушедшими.
Когда всё же провалился в сон, не сразу понял, что это уже он. Оказалось, что я уверенно сижу в седле на спине лошади. Низкой, мохнатой, с лобастой головой и гривой, как у одичавшей метлы. Вокруг — другие такие же. Тысячи. Или десятки тысяч. Люди молча ехали по пыльной долине, а ветер носил обрывки песен и команд, которым было по тысяче лет.
Я видел, как старик бросал в костёр тяжёлые, шершавые кости. В каждой из них была запечатлена чья-то душа, чей-то выбор, чей-то страх. Каждая кость, как страж между мирами, пыталась понять, где заканчивается жизнь и начинается смерть.
Старик что-то бормотал — слова не были русскими, но я понимал их. Он спрашивал: «Где граница между духом и плотью?» И сам же отвечал: «Там, где страх сильнее желания вернуться».
Глаза открылись от того, что солнце яростно светило в лицо. На часах было 6:41. Возникло ощущение, что это дед шепнул в ухо: «Вставай, внук. Вода пошла вспять».
Выбрался из постели, как раненный волк из логова — с ворчанием, щёлканьем суставов и полной уверенностью, что день этот не сулит ничего приятного. На автомате зашёл в кухню, вытащил из ящика старую турку с ободком трещин у донышка, которую дед звал «оздемировской». До сих пор не знаю, почему. Сыпанул пару чайных ложек молотого кофе, вскипятил до третьего подъёма воды. Приятно запахло характерной горечью. Я перелил напиток в кружку, сел за стол, уставился в окно. Утро было прозрачным, с той самой липкой лёгкостью, которая бывает только в начале лета, когда город ещё не успел прогреться до жары, но уже разучился быть холодным.
Сделав первый глоток, я вспомнил, как мы с дедом впервые завели разговор о баннике. Мне было лет семь. Я тогда слегка испугался, показалось, что в бане кто-то дышит, когда моешься один. А он лишь усмехнулся: «Если дышит — значит, живой. А вот если молчит — тогда и опасайся». Я, конечно же, ничего не понял и даже