Колокольный звон понемногу затихал в воздухе, и вместе с ним расплывалась, как радужное пятно керосина на поверхности лужи, чудесная картина, которая накрепко врезалась в больную память Иоськи. Он облизывал разбитые губы, словно сохранявшие еще вкус маминого борща. Но слезы, пот и кровь имеют одинаковый вкус, и Иоське Бабаю он был хорошо знаком.
Ни одной молитвы, ни еврейской, ни православной, Иоська не знал. Если два его бога слышат, они поймут и без молитв, только бы захотели услышать. Иоська наверное знал, что в церковь надо входить с непокрытой головой, а в синагогу наоборот — в фуражке. Но ни в церкви, ни в синагоге Иоська нм разу не был, конечно же, не потому, что его не пускали, — нет! Он просто боялся, как бы украинский бог не обиделся за то, что он заглядывает в синагогу, да и еврейский бог приревновал бы, если бы Иоська переступил порог церкви. Тут были свои тонкости. Боги могли поскандалить из-за него, а когда боги ссорятся, страдают люди. Зачем же ему, Иоське, причинять неприятности всему белому свету.
И все-таки он чуть больше любил украинского бога, потому что тот, пусть изредка, напоминал ему о детстве звоном колоколов.
Старая цыганка смеялась над ним: «Сумасшедшая собака, сдались тебе эти боги, если ты им не нужен!» Но Иоська хорошо помнил слова голубоглазого старикашки: без бога в сердце человек — не человек. Они запали ему в душу, потому что Иоська Бабай очень хотел быть человеком, а не бабаем или сумасшедшей собакой.
Шло время. Маленькие шалуны, которых еще вчера пугали Иоськиной торбой, слава богу, подрастали и теперь сами травили его, как бешеного пса. Керосиновая железная халабуда стояла, как и прежде, на старом месте, но на ее дверях появился большой висячий замок. Бер-керосинщик вышел на пенсию. Время от времени Иоська видел его на базаре. С тех пор как Иоська остался без заработка, ему пришлось сесть у базарных ворот и, держа между ногами перевернутую фуражку, просить подаяния. Сам он до этого, может быть, никогда не дошел бы, но старая цыганка не давала ему житья: «Плати за угол, а иначе — на улицу!» Что же ему оставалось?
Бер-керосинщик, впрочем, его не забыл. Теперь он разгуливал расфуфыренный, в темно-синем костюме с начесом, в красной клетчатой рубахе. Приходя на базар, он непременно останавливался возле Иоськиной фуражки и снисходительно спрашивал: «Ну?.. А когда же ты выйдешь на пенсию?» — и глаза его привычно разбегались в разные стороны. Потом он доставал из внутреннего кармана кожаный лоснящийся бумажник и, солидно покопавшись в нем, доставал целковый — бумажный рубль (уже на новые деньги). Он шёл своей дорогой, а Иоська вертел в руках подачку, подносил бумажку к носу, принюхивался к ней, и ему чудилось, что она пахла воровской смесью бензина с керосином.
И так день за днем Иоська Бабай тащился по улицам из домика старой цыганки до базарных ворот и от базарных ворот к домику старой цыганки, изменяя этому маршруту только тогда, когда в городке случались поминки. Люди умирали, жизнь вокруг шла своим ходом, менялась, преображалась, и только он, Бабай, оставался прежним: та же торба на левом боку, та же армейская фуражка без козырька, та же долгополая шинель с плеча жалостливого старшины-артиллериста, те же сапоги (если их износишь вконец, потом можно носить до смерти). И лицо его ни чуточки не менялось. Оно, как и прежде, частенько бывало опухшим, разбитым, с присохшими кровавыми ссадинами…
И вдруг однажды Иоська исчез. Не стало Иоськи Бабая — все! Как в воду канул. Конечно, никто его особенно не хватился: ни Бер-пенсионер, ни старая цыганка, ни хозяйки, которым он когда-то нашивал керосин, ни тем более рассеянные злые мальчишки — словом, никто. Правда, иной раз его имя еще приходило кой-кому на память: «Вот придет Иоська Бабай!..» А случалось и так, что в каком-нибудь уличном разговоре вдруг проскальзывало: «Послушайте, что-то не видать эту бешеную собаку». Одни пожимали плечами, что должно было означать: да и черт с ним! Другие высказывали предположение, что Иоську наконец забрали в сумасшедший дом, а третьи… Но почти все замечали одну странность: Иоська Бабай исчез в тот самый день, когда снесли с площади высокую старую колокольню, поддерживавшую небо своим позолоченным крестом.
Один из шести
Повесть
Когда тетя Бася, маленькая женщина с рябым лицом, похожим на сдобренные тмином моченые яблочки, которые продавались зимой на базаре, узнала, что племянник идет на службу в милицию, она ударила себя по тощим бедрам и завопила:
— Горе мне! Отчего вдруг в милицию, Гавриел?!
— А почему бы и нет? — спокойно ответил племянник.
— Твой отец не был милиционером! Твой дед не был милиционером! Твой прадед…
— Ну так что же, тетя? — мирно прервал Гавриел, опасаясь, что она перечислит весь его род до самого Ноя. — Выходит, мне тоже веревки вить, как папа и дедушка?
Тетя Бася задрала голову к потолку и дальше говорила, уже не замечая племянника:
— Вы только послушайте эти речи! Собственных предков позорит… сморкач!
— Что ты рубишь чайник, тетя? Что ты горячишься?
Гавриел присел на край табурета, расстегнул воротничок гимнастерки. На прошлой неделе он демобилизовался и почти весь свой гардероб, кроме пилотки (ее заменила подаренная соседом темно-серая кепочка), носил на себе.
По правде говоря, ему и самому как-то не верилось: он, Гавриел Шабсович, — милиционер, да не какой-нибудь постовой, а участковый уполномоченный! В армии он мечтал выучиться на шофера. Что может быть лучше, чем посиживать в кабине верной полуторки, крутить баранку и мчаться по ровной дороге, насвистывая что-нибудь веселенькое. Но повернулось все иначе.
Вчера его вызвали в военкомат.
— Характеристика у вас чистая…
Седеющий, красивый, как в романе, майор, подстриженный «под бобрик», сидел за массивным столом и листал бумаги, подшитые к фиолетовому скоросшивателю.
Внимательно прочитав одну бумажку, он начинал не торопясь вникать в другую и при этом вслух комментировал:
— Был ранен… награжден двумя медалями… участвовал в ликвидации бандеровских банд…
Закрыв скоросшиватель, он надолго замолчал, потом исподлобья глянул на Шабсовича и вдруг спросил:
— Как, сержант, не хотели бы послужить в милиции?
Гавриел от неожиданности растерялся.
— В милиции? — забормотал он. — Не