* * *
Накал страстей остывал. Подслеповатая лампочка под потолком начала моргать, словно её питал не электрический ток от генератора, а человеческие злоба и страх.
Авель и Саша стояли над корчащимся телом турка лицом к лицу. Старый еврей и Яхо, опасаясь приблизиться, выжидательно смотрели на обоих.
Их обтекали люди. Робкие женщины понуро двигались к выходу из подвала, опасаясь лишним словом или взглядом спровоцировать продолжение схватки.
– Он подходит нам, Штемп, – внятно произнёс чей-то хорошо знакомый и очень уж спокойный голос по-русски с едва заметным и неидентифицируемым акцентом.
– Этот? – переспросил неведомо откуда возникший огромный сонный бородач, тыча в растерянного Сашу своим толстым пальцем.
Он воздвигся в центре помещения, бесшумно явившись из какого-то угла, из-за спин перепуганных женщин, где скорее всего спал.
– И этот тоже…
– Avel's? Да, Avel's нам тоже подходит…
Вот так да! Бородачу известно его сценическое имя!
– Все эти годы я скучал по советским песням. Пахмутова у меня, конечно же, на первом месте. Колмановский, Таривердиев, Шостакович, Рыбников, Дога мне тоже очень и очень нравились, – проговорил кто-то из темноты опять-таки знакомым голосом и всё с тем же неуловимым акцентом.
– И все они евреи, – вставил картавый еврейчик из Бухары.
– Не все! Мигуля не еврей! – горячо возразил Саша.
– «Земля в иллюминаторе, Земля в иллюминаторе, Земля в иллюминаторе видна. Как сын грустит о матери, как сын грустит о матери, грустим мы о Земле, она одна…»[26] В углу что-то зашевелилось, и под мерцающий свет лампы вышел дедушка Мириам, художник Иероним. Как обычно, босой, седенький, невеликого росточка, в простой, грязноватой, сильно заношенной одежде.
Заметив Иеронима, Авель испытал странное умиротворение. Наверное, такое чувство испытывает записной псих, получив инъекцию галоперидола.
– Убей его!!! – внезапно завопила Настя. – Вот этого и этого! – Она указала пальцем на картавого еврейчика и турка. – Они мучали нас! Голодом морили! Я хочу пить! Пить!!! Дай мне воды!!!
Бородатый великан налил в стаканчик и подал ей воды. Авель облизнулся. Сейчас заполошная оттолкнёт руку, и вода прольётся без толку. Но нет! Женщина схватила великана за запястье и выпила воду с жадностью измученного жаждой животного. Пока Настя возилась со стаканом, великан достал из кармана шприц. Колол умело, орудуя левой рукой (в правой был стакан) так, что пациентка и не заметила укола в плечо.
– Хватит, американец. Хватит… – проговорила Настя, отталкивая руки великана. – Я хочу спать… спать… Где моя девочка?
Авель услышал мучительный всхлип и лязг металла. Это Сашин нож ударился о цементный пол подвала. Наконец-то он вспомнил о жене! Худенький, дочерна загорелый, беловолосый мальчик подал Саше на руки ясноглазого младенца.
– Папа, посмотри: несмотря ни на что она немного подросла… – проговорил мальчик, и тогда Саша заплакал.
* * *
– Меня просила Ася Сидорова. Я обещал помочь, но я не мог их вывести. Повсюду бои и постоянные обстрелы, – тихо проговорил великан. – Я не мог рисковать. Я ждал удобного случая. В подземелья ЦАХАЛ напустил отравляющих газов. Несколько заложников погибли. Вы слышали об этом? Тут путались двое англичан. Слишком много вреда от них было. На все руки мастера. Провокаторы. Одного я поймал на контактах с разведкой Ха-Эш[27]. Пришлось обоих похоронить. Ну, женщины немного испугались, когда я с ними сцепился.
Огромный американец говорил ещё что-то в своё оправдание. Свирепый турок, которому придали наконец вертикальное положение и освободили от скотча, отирал с бороды юшку.
Саша рыдал. Авель и помыслить не мог о таком: обычные человеческие железы извергают нескончаемые потоки влаги. С гладко выбритого подбородка влага течёт на грудь. На брезентовой облицовке бронежилета расплылось влажное пятно. Казалось, Саша хочет напоить своих детей собственными слезами… Ах, слёзы на вкус так же солоны, как вода из колодца в оливковой роще. Малютка-девочка жмётся к отцу. Мальчишка просто ухватился обеими своими ладонями за руку Саши, смотрит снизу вверх с какой-то собачьей преданностью. По виду он совсем русский, но о жизни и приключениях в аду Газы рассказывает, используя три языка: идиш, арабский и лишь совсем немного русский. Мальчик-полиглот, должно быть, и есть сын Саши, Тихон Александрович. Но как же так? Саша ведь, кажется, говорил, будто его сын вообще не разговаривает? Выходит, развязался язычок. Выходит, действительно, нет худа без добра.
Авель между тем прислушивается и к переговорам похитителей женщин и детей.
– Надо их принять в нашу команду, – шепчет старый еврей из Бухары, которого сообщники называют то Сенькой, то Шимоном, ибо даже у самой последней мрази обязательно есть человеческое имя.
– Обоих? – отвечает ему Иероним.
– Конечно! Поговори с ними!
– Думаю, с папашей проблем не будет, а вот харьковчанин… у меня сомнения… – вставил огромный бородач.
Авель уже уяснил: имя бородача Иннок или Иннокентий, он родом из США и, кажется, детектив.
– Ну! Давай! Поговори! – Лицо Шимона пылает неуместным младенческим азартом. – Как они дрались! Только русские так умеют! Нам с тобой, Кеша, до русских далеко!
– Хорошо. Скажи им: пусть приходят вечером в оливковую рощу к колодцу, – говорит Иероним.
Шимон запрыгал, завертелся, высоко подбрасывая колени и потирая друг о друга сухонькие ладони.
– Только ты это… своего бандита попридержи, – веско произносит американец. – Пусть турок к русским не подходит пока. Метин, при всех его недостатках, хороший вояка. Пригодится ещё. Жалко будет, если русский Сашка его из-за ничего положит…
– Надо говорить с каждым в отдельности, – проговорил Иероним. – Ты, Шимон, возьми на себя Сашу. Думаю, с ним проблем не будет. Ну а мы со Штемпом аккуратно побеседуем с Авелем.
Они опасаются, что Сашка Сидоров положит ценного для них турка. Хорошая тема! А Авель Гречишников, выходит, стал у них вторым номером, бэк-вокалом, Кузьмой, который подаёт клещи. Авель сплюнул, ещё раз посмотрел на Сашу. На самом деле, жаль мужика. Баба его умом тронулась. Такое до конца не проходит. Дети натерпелись ужаса, тощие, грязные, а тут ещё ему придётся принять «интересное» предложение: вместо того чтобы отправиться вместе с семьёй в относительно безопасную Москву, он должен будет… А, собственно, что он должен будет делать?
Художник Иероним – теперь уж понятно: никакой он не художник, бородатый амер с ожирением, тёплый еврейчик из Бухары, свирепый турок, странный Яхо, Нааса в ту же корзинку можно поместить. Вон он к стенке жмётся плечом к плечу с Мириам, а сам до зубов вооружён