«Выходит, – подумал дед, – сохранился этот единственный портрет лишь потому, что я взял его на дачу, чтобы подновить старую, крашенную-перекрашенную рамочку в золотистый цвет. Мог бы купить новую, красивую рамочку, но не хотел: эта, сработанная в молодости, дороже всего».
Дед Владимир, охая и стеная на неизвестного хулигана, принялся собирать с пола обрывки фотографий, а собрав, подошёл к письменному столу, чтобы на нём разобрать эти ошмётки, и увидел записку:
«Дед, такая же участь ждёт портрет прадеда в рамке!» Подпись: «Патриот Украины».
Кто же это написал? Никак внучка, почерк – нет сомнений её!
Дед растерялся: что за чудовище водило рукой внучки? Каков из себя этот «Патриот Украины», какого цвета и морали? Полного ответа, хотя он напрашивался из прошедших событий, на этот вопрос невозможно дать, не поговорив с дочерью, зятем, с сыном и невесткой – родителями и самой внучкой. Оленьке исполнилось пятнадцать лет, её душа и сознание мягкий пластилин, из которого искусный скульптор может вылепить любую фигуру как по своей прихоти, так и по заданию националистических сил, которые заявили о себе на майдане в феврале нынешнего года, свергнув законную власть. Насколько далеко зашла лепка, можно судить по изорванным карточкам отца и этой жуткой записки. Её пока никто не видел, ни дочь, ни зять, иначе бы тут не валялись клочки фотографий.
Дед взглянул на часы, шёл пятый час вечера. С минуты на минуту придёт с работы дочь, вот с ней перво-наперво надо осторожно поговорить о происшествии. Мария, не имея своей дочери, а только сына Эдика, любит племянницу и отнесётся серьезно к происшествию, за которым стоит этот «Патриот» и новоиспечённый полк «Азов» Билецкого. Но пока надо спрятать подальше драгоценный портрет отца.
«Куда мне тебя, тятя, куда сховать? Прости меня, старого, не хочу, чтоб надругались над тобой молодчики из „Азова“. Внуки наши рехнулись окончательно, того и гляди потащат на цугундер нас, стриков, тех, кто не потерял память и блюдет святое – завоёванную свободу, разгромив германский фашизм вместе с тобой, тятя!»
Дед вышел в зал, поднялся на стул, распахнул дверцу антресоли с бельём, сунул под толстую пачку простыней, пододеяльников портрет. Закрыл дверку, слез со стула, усомнился, что клад не будет однажды обнаружен дочерью, поскольку исчезновение портрета с привычного места на стене вызовет у неё вопросы. К нему в комнату уж редко кто заглядывает, дочь лишь иногда пыль протереть да пропылесосить ковер на полу. Внучка Оля, пока маленькая была, ластилась к нему. Дед уж какой год на пенсии, частенько, бывало, спешит в садик за девочкой, сначала к себе любил приводить, угощал то мороженым, то парочкой шоколадных конфет, больше нельзя, запрет от мамы, то пельмешками ручной лепки кормил. Как отказать себе в этой малой радости! Впрочем, не малая, скорей необходимая и желанная, как чай с мёдом после прогулки по крепкому морозцу. Подросла Оля, пошла в школу. Два-три года продолжал опекать внучку. Но вот кончилось былое, как радуга, растаяла забота. Теперь внучка в юношеском возрасте, за ней не надо ходить и провожать до дому, а сама не заглядывает. Более того, этот конфликт, леденящий душу, от неё исходит.
«Нет, плохо упрятал, надо бы надежней, но куда? А вон выше антресоли, за тот гребешок».
Дед снова взгромоздился на стул, переложил портрет и, довольный, слез, вспоминая поздний рассказ мамы о том, как в глухие годы большевистско-сталинской инквизиции она прятала икону Божьей Матери с младенцем Иисусом от постороннего глаза. Икона – семейная реликвия, доставшаяся от бабушки Меланьи, вырезанная на дереве, стояла на верхней полке этажерки, что находилась в переднем углу. В те годы такие этажерки являлись модной мебелью, были трехъярусные, ножки выточены на токарном станке. Экое произведение столярного искусства. Полочки мама украсила простенькими косыночками, вышитыми мулине. На двух полочках стояли книги, фарфоровые и стеклянные безделушки, а на самой верхней – икона. И вот однажды, перед самой войной, в год рождения первенца, по просьбе папы, комсомольского вожака, мама спрятала образ за этажеркой, а на её месте появился портрет Ильича, в честь которого миллионам детей дано его имя.
– И мы нашего первенца назовём Владимиром. Вырастет, выучится, будет гордиться своим именем – Владимир Ильич Белянкин! Как! – говорил папа с вдохновением.
Да, Вова родился ещё до войны, потому не знает те мытарства, какие пришлось испытать маме с младенцем на руках в эвакуации. Единственное, что смутно помнит, как мама молилась перед иконой. Она стояла на низкой тумбочке в какой-то небольшой комнате, в которой было всегда холодно и неуютно. А молилась она за папу, за его здравие, за победу над врагом. Потом папа вернулся с войны с наградами на груди. С этими наградами позднее был сделан его головной портрет, который теперь прятал дед Владимир.
Дед уселся в кресло и задумался о том, как дошли до такой жизни, что он вынужден прятать портрет своего отца-фронтовика, израненного и безвременно ушедшего из жизни. Времена повторяются, точнее не времена, а события, хотя и разные по масштабам и причинам. В двадцатые и тридцатые годы минувшего столетия искоренялся «опиум для народа» – наследие царизма, внедрялся атеизм, гонение на православную церковь и их служителей захлестнуло страну. Простонародная и весьма воинственная часть народа торжествовала, другая часть, в основном крестьянство, избитое Гражданской войной, потрёпанное продразвёрсткой, повсеместной разрухой, яростно огрызалось бунтами против антихристов. Всюду закрывались церкви, попов изгоняли и даже расстреливали, храмы превращали в склады. Перегибом стали называть такие дела в горбачевскую перестройку. Каков ущерб нанесён духовной жизни русскому человеку? Можно ли исчислить, есть ли такое измерение? Ладно, пережили, он, Владимир Ильич Белянкин, вырос и жил атеистом. Себя в том не винит, не надо ни перед кем виниться. Такова эпоха, может, потому не слишком везучая, потому власть постоянно спотыкалась вместе с народом оттого, что изгнали из своей души Господа. Не деду теперь разбираться, да сердце не мирится: на святое