Лучи прожекторов, взметнувшиеся над городом с вершин ближних гор, приняли на себя небо. И звезды зажмурились и стали мельче.
Чирков сказал:
– Знал ли Роксан что-нибудь о Японце? И кто его зарезал? Неужели женщина?
– В разведшколах и женщин учат многому, – ответил Каиров.
– Это так. Вот если бы нам удалось взять Погожеву живой.
– Она могла не знать, кто такой Японец. И Сизов мог не знать. Здесь есть еще один момент. На мой взгляд, перспективный. Смерть Сизова, исчезновение Погожевой могли оставить Японца в одиночестве…
– Если так, он заляжет, – сказал Чирков.
– Он так и сделал бы, но… перегонный завод. Они жмут на этот завод. Длинный имел задание туда внедриться, Погожеву задержали у проходной завода, в записке Японца Кларе тоже есть упоминание об этом заводе. И очень ясное: «Никогда раньше диверсиями не занимался». Я уверен, центр будет давить на Японца. Скорее всего, ему пришлют помощников. Диверсантов-профессионалов. Он должен будет подготовиться к их встрече. Обеспечить надежной крышей и так далее… Вот тут-то он может выйти на Татьяну. И у меня предчувствие, что это случится.
– Предчувствие к делу не подошьешь, – скептически заметил Чирков.
– Мы люди разных поколений, капитан. Может, тебе и забавно, но я верю в могучую силу предчувствий. Я верил бы и в сны, но они мне никогда не снятся…
– Счастливый вы человек.
– Кто знает… Думаю, сны помогали бы мне. Относительно же предчувствий… Наша старушка земля была свидетельницей многих случаев, когда предчувствия сбывались, как приговор.
– Охотно верю. Но считаю, что это не очень надежное оружие против абвера.
– Против абвера нельзя брезговать никаким оружием. Вот поэтому, капитан, я разгадал тайну «ейского кин ких королев».
– Есть такой город, Ейск, – вспомнил Чирков. – Был там однажды до войны.
– Ейск в данном случае ни при чем, – ответил Каиров. – Вы помните, в Доме офицеров демонстрировался английский фильм «Победа в пустыне»… А в городе, между прочим, трудно с бумагой. Школьники пишут на газетах… И мне не давало покоя, что я где-то раньше видел шрифт с записки Погожевой. Тогда я вспомнил про плакат. Поспешил к начальнику Дома офицеров. К счастью, плакаты сразу не уничтожают. Их используют дважды. С одной и с другой стороны. А здесь кто-то оторвал нижнюю часть плаката. Это было сделано после того, как плакат был снят… Как видишь, Егор Матвеевич, «ейского» нужно читать «Армейского», «Кин» – «кинофотоотдела», «ких» – «Британских», «королев» – «королевских»… Теперь вопрос.
– Кто это мог сделать?
– По логике, прежде всего сотрудник Дома офицеров. Я попросил личные дела всех штатных работников.
– Женщин можно отсечь, – сказал Чирков. – Японец – кличка мужчины.
– Святая наивность, – усмехнулся Каиров. – В практике разведок не так уж мало случаев, когда мужскими кличками наделяли женщин, и наоборот.
– Чего не знал, того не знал, – погрустнел Чирков.
– Это в прошлом, – успокоил Каиров и продолжал: – Дела в полном порядке. Есть одно любопытное, но… можно сесть в галошу… Меня заботит другое… На музыкантов джаза вообще нет личных дел. Второе, плакаты хранятся под лестницей, возле библиотеки. Туда ходят сотни людей…
– Для начала читателей-офицеров можно исключить. По характеру записки Японец представляется мне гражданским человеком.
– Попробуйте, капитан, будем работать в четыре руки. Время не терпит.
Звонок в библиотеку
За всю свою жизнь Татьяна не испытала столько тревоги, сколько за последние два дня. Конечно, человек, знакомый мало-мальски с ее биографией, мог понять, что жизнь Дорофеевой не была сплошным праздником. Но семейные неурядицы печалили ее не больше, чем дождливая погода. А страха в буквальном смысле она не испытывала вообще.
Она была очень уверена в своей красоте. И лишь порой страдала от сознания, что такая красота пропадает в этом провинциальном городе, где ее некому оценить, понять, восславить.
Сегодня же Татьяна боялась… Проснувшись ночью от какого-то неясного шороха, она долго лежала с открытыми глазами, не только умом, сердцем, но и кожей ощущая, что зло, черное и липкое зло рядом, ее могут убить, что она не бессмертна.
Еще совсем недавно Татьяна не верила в свою смерть. Да, да… Она знала, что в каждом городе и даже маленьком поселке есть кладбища. Она знала, что идет война. Знала, что меняются поколения. Люди приходят и уходят. Но какое-то большущее, словно вселенная, чувство – нет, не исключительности, а скорее вечности – владычествовало в ней давно и безраздельно. Чувство это не было ласковым, добрым, послушным. Давая покой, оно с удивительной жадностью требовало беззаботности, радости, наслаждений.
И Татьяна служила этому чувству верно, преданно. И не было у нее кумира, кроме самой себя.
Страх пришел после встречи с Погожевой. Притащил за собой неуверенность.
Жизнь, казалось, потеряла смысл. Стала тусклой, как запотевшее стекло.
Каиров (он пришел в библиотеку, чтобы вернуть рассказы Горького), посмотрев на Татьяну с прищуром, недовольно гмыкнул. И ворчливо сказал:
– За сутки вы постарели на целых десять лет.
Татьяна прикусила губу, может, стараясь не расплакаться. Щеки ее, оставаясь бледными, порозовели у самых ноздрей.
Тяжелый запах старой бумаги, недостаток света, сереющего за окнами, чуть возвышающимися над тротуаром, заляпанными грязью и зарешеченными, стол в фиолетовых пятнах, как в лишаях, – все это давило, угнетало, раздражало. Каиров не мог скрыть раздражения и не хотел скрывать.
– Зачем вы так сказали? – спросила Татьяна робко и жалостливо.
– Вас как воспитывали папа с мамой? По-новому или по-старому?
– Не понимаю? – Когда Татьяна удивлялась, ее глаза становились похожими на глаза ребенка.
– С ремнем или без ремня?
– Мирзо Иванович, – укоризненно сказала Татьяна. И улыбнулась. И платок теперь можно было не комкать в пальцах. За ненадобностью.
– Понимаю. – Каиров приподнял ладонь. – Возможно, я покажусь вам консервативным мужчиной. Но я человек искренний… Я считаю, что на ниве воспитания, если говорить военным языком, ремень снят с вооружения преждевременно.
– Какое счастье, что я не ваша дочь!
– Одна из самых старых и неопровергаемых истин гласит, что человеку свойственно заблуждаться, и вещи, которые он порой принимает за счастье, на поверку оказываются не таким большим счастьем. Скорее наоборот…
– Из этого следует… – В глазах Татьяны было и любопытство, и хитринка, и даже улыбка. И еще что-то… Только не тоска. Нет, нет.
– Из этого следует, – подхватил Каиров, –