– Случается, оказывается, в жизни и такое. А вот у Татарского в ленте как-то прочёл: основное стремление русского человека – не обосраться перед смертью. Прикинь.
Плюхает из кружки, удовлетворённо кривится, отворачиваясь от пара. Когда морщится, похож на ребёнка.
– А ещё было раз, ППД обстреляли, парень как раз вышел в толчок, тут ракета прилетает. Попадание непрямое, так бы капец, но РЭБ чуть траекторию отклоняет, в общем, располагу развалило, все трёхсотые, а вот парнишку этого прям с говном смешало. Вот же не повезло. Лучше б уж вообще без тела.
С годами Витёк всё сильнее воспринимает нечистоту как скверну. Это у него от бабушки, та чистюля была редкая. Всё детство бегал от неё, теперь вспоминает. Бывает и так. Любила она Витька больше других. Он по детству был непутёвый, пыталась водить в школу и встречать с уроков, так он сбегал заранее с уроков, чтоб с ней рядом не идти, а если сторожила, то, бывало, и через окно. Бабуля и домик свой ему отписала, хотя наследников немало. Говорила, пусть хоть что-то за жизнь хорошее сделается, пусть опора будет хоть одному человеку.
– Всё за Лизку переживала, говорила, на кой ей такой бусурман, как я.
Я с бабушкой долгое время в этом был согласен. Не думали, что у них срастётся. Но потом мы переменили мнение. Бабуля, когда при смерти лежала, даже сказала – теперь счастливая, ничего не хочу. Это часто у Витька дома поминают.
– А теперь вот так. Знаешь, как из дома уезжал? Я ей – Лиз, говорю. А она ноль, ничего. Снова ей – Лиз. Тишина. Лиз! И так весь день.
По мне, так её можно понять. Должна же быть какая-то причина, почему муж оставляет дом, семью и уезжает на войну. Хоть бы попробовал объяснить.
– Чё я ей скажу? Она сама знает. Просто возраст пришёл. Либо на стакан садиться, либо бежать. Потому что надо смысл.
Плюхает на камни ещё, встаёт в рост, начинает разгонять воздух.
– Вот ты мне скажи – для чего снег лежит на ветках? – говорит он.
Совсем непонятно о чём. Снег на ветках. Не зима вроде. К чему он это? Полотенце в его руках совсем домашнее, со слониками, наверное, из гуманитарки. Обжигающий гнёт воздуха заставляет согнуться.
– Жизнь я люблю. Ты не переживай. Хочу жить. Готов грызть сухую перловку, да хоть кору дерева или броню танка. Потому что это жизнь. Может, и вернуться получится.
Трудно вместить в одну мысль даже крошечный миг. Кто-то из философов удачно так сформулировал главный вопрос человека – вопрос самоубийства.
– Ты, главное, МАН прошприцуй, душа болит, дальше разберёмся.
Смеётся, размашисто толкает предплечьем, вынимает веник из таза, трясёт. Пора париться. Дыхалка у Витька в этом плане в порядке. Встаю выше, поворачиваюсь спиной. Ребята не спорят, лезут в моечную.
– А ещё скажу тебе. Пусть лучше она будет злая. Вот представь – голосовуха каждый день, «как спалось котик», «чмоки-чмоки», «я тебя тоже», пару строк, сердечко. А потом бац, тишина. Допустим, на неделю. Валидол, бессонница. На хрена эти качели? А если навсегда? Нет. Пусть забудет меня, проклянёт. Прямо сейчас.
Витёк потихоньку разгоняет себя. Расхлестался. По канону парить полагается только с добрыми мыслями. Хотя, наверное, он и говорит о добре.
– Лучше скажи ей, что я бабу завёл. Понимаешь, это моя война. Не там в полях, а внутри. Ну получилось так, потащило мужика. Вот, нашёл решение. Её это не должно касаться. А тут ещё похоронка придёт, и что тогда? Не хватало, чтоб страдала из-за меня. Жили-были и вся жизнь кувырком. Не буду ничего писать. Зачем нежности разводить. Зачем обнадёживать? Реально, скажи ей, будто с кем-то сошёлся.
Он опускает веник. Я его не вижу, лежу закрыв глаза. Парни в моечной.
– Присмотришь за ней, если со мной что?
Плохая тема, но, конечно, какие могут быть вопросы. И сейчас без внимания не оставляю. Правда, Лиза сторонится помощи, женщина самостоятельная. Как ещё присмотреть? Чтоб не завела кого, что ли?
– Ты не понял. Если меня не станет, бери её. Пусть ей будет на кого положиться. Во всех смыслах.
Снаружи воздух периодически вспарывается близкими выходами РСЗО, и вообще, кажется, сталкиваются континенты. Лес кишит армейскими. Линия призрачна, какие-то опорники отбиваются, какие-то теряются, в воздухе свои и чужие глаза. Но вдруг так тихо. Не, Вить. Не в кассу. Не о том.
– Да кто тебя вообще спросит, – усмехается он и садится, усталый.
…Хоронили Витю на родине, в посёлке. Я хотел что-то сказать Лизе, но она рукой повела: мол, успокойся. Будто всё наперёд ясно. А я просто собирался утешить. Спустя неделю взял попроще одежду, поехал. Ползали до темноты с Витькиным сыном под машиной, промазывали узлы, потом и прокатились немного по посёлку. Он маленький ещё, но ничего, пусть привыкает.
Кажется, четверг
Саня упёрся локтями о стол, пучит глаза. Всегда так делает, когда сердится.
– У меня такой материал! Ну разве не кино? Дубль пять, щёлк! Снято!
Это он снова про свою работу. Фотографируется с такой смешной табличкой в руках на местах происшествий, там шахматная клетка по краям и дата. Действительно, очень похоже на киношную, когда сцены обозначают, нумеруют дубли. Только вместо названия фильма у Сани написано: «Представительство ДНР в СЦКК». Фиксирует удары по гражданским. Такое себе кино.
– Да успокойся уже. Давай посидим нормально, – говорит Лида.
– Только финальные сцены! Зэ энд! – зло бросает он и замахивает остатки из рюмки.
Лида невозмутима, как танк, утихомиривает Саню парой фраз в любой ситуации. Привычно маневрирует по маленькой кухне хрущёвки – то подложит чего, то сальцо требовательно подвинет, то тарелку меняет. В общем, не сидит на месте, ухаживает. Сейчас встала за мужем, положила Сане мягкую ладонь на плечо, тот бросает сердитый взгляд, не решил ещё, успокоиться или нет. Они подходят друг другу, такие возрастные пончики, понимают без слов.
– Недавно иду, смотрю, толпа приодетая, – говорит Лида. – Сердце ёкнуло. Опять, блин, думаю, коллективные похороны. Мужики в пиджаках и рубашках, у женщин из-под курток юбки. Поравнялась, слышу, люди ремонт обсуждают. Оказывается, это новые квартиры выдавали. Уж и отвыкла, что люди могут красиво одеться по хорошему поводу.
– Комедия, бля! Коламбия пикчерс и не представляет! – снова включается Саня. – Дубль третий – фабрика грёз, мать её. Ошалели совсем. Просто наобум. Зло. Чистое зло.
Лида легонько шлёпает его по затылку, подвигает тарелку. Давно к ним не заезжал. В Донецке хорошо со связью, сегодня был рядом, думаю, почему б не позвонить, когда ещё? А они говорят – ого, шо ты ещё там, а не тут? Лида быстро такой стол организовала, у меня дни рождения скромнее. Пытался её отговорить, но куда уж там. По-русски, всё лучшее на стол. Выпили по поводу встречи, поговорили о том о сём. Я думал заодно проинтервьюировать или даже ролик снять. Но Саня как-то быстро окосел. Устал, наверное. Работа – не позавидуешь.
– И бывает же, стою на похоронах, – говорит Лида, – и такие странные мысли крутятся: вот бы сейчас черешни на всех и шампанского. Конечно, неуместно. Или – почему никто не купается? Понятно, погода не та. Но всё же. Как-то не так это должно быть.
Тоже, кажется, опьянела немного. Расчувствовалась. Саня рычит в каких-то своих мыслях.
– Как там говоришь? Клёвый контент? Вот, обзавидуешься – сцена «кишки на стенах», как тебе, а? – снова заводит свою шарманку.
Лида чуть пригубляет прозрачную. Сейчас не чокается, машет рукой