– Только две смерти хороши. В кругу внуков или на войне, – добавил старик.
Я согласно кивнул. Момент смерти есть итог жизни. Непроизвольно мой взгляд скользнул по пустому пространству его хаты, он заметил, но не стал пояснять или оправдываться.
– В русскую армию по возрасту поздно, бать, – решился я пошутить. – В небратскую берут всех. Не обижусь, если увижу в противоположном окопе.
– Ага. Но где враг?
Я сдвинул кружку, провернул пару оборотов ложкой. Потянул пальцами полгорсти изюма, встряхнув в ладони, отправил в рот. Вполне хорош, сладкий, даже душистый, но мелковат. Кое-где попадается маленькая косточка, за много лет сорт чуть выродился. Вспомнилось, бывалые бойцы часто отпускают убегающих. Чертыхнутся, посердятся, но не поднимают оружие на тех, кто покинул войну. Не стреляют в спину. Так же относятся и к своим трусам, бежишь – беги. По логике войны неправильно оставить жизнь тому, кто завтра будет снова целиться в тебя. Но кто враг?
– Тут на Днепре как-то не по-человечески. Арта, дроны. У нас, на Запорожье, лицом к лицу, – поделился я. – И всё по-другому… Недавно парни выходили в засаду, наткнулись на команду, которая двухсотых собирала. Те сразу сдались, слишком неожиданно. По идее, надо было законтролить, двигаться дальше. Пожалели, отрядили бойца, чтоб их отвёл «за ленту».
Старик кивнул. Но признаться, война влечёт всяких людей. Не только героев. Много авантюристов, адреналиновых наркоманов и просто людей, которые себя не могут найти. Встречаются и нездоровые особи – живодёры, патологические убийцы. Но хотелось говорить только хорошее.
– Встречал в госпитале нашего парня, – вспомнил я обратный пример, – которому вместо пленения перебили руки кувалдой и отпустили к своим.
Старик усмехнулся, недоверчиво поводил бровями.
– То были танкисты, – оправдал я. – Кувалдой привычней. Может, и стрелять не умеют. Парень сам рассказал. Если бы руки были прострелены, это вызывало бы подозрения. Но тут…
– Это хорошо. Только что с этим всем делать?
Только сейчас я понял, почему хата выглядела пустой. В доме не было икон. В углу или на стене, обращённой к восходу, в окружении алтарницы, рушников или просто пришпиленная кнопкой на обои, окладистая или вырезанная со страниц православного календаря, – в каждом доме здесь обязательно глядят со стен одна или несколько икон. Так заведено.
– Теперь рубиться до талого, – признался я. – Останется кто-то один.
Вышли на крыльцо выкурить по паре сигарет. Темнота укрыла просторы, еле уловимым эхом шелестели где-то вдалеке дроны. Ни огонька вокруг. Битый посёлок с кривыми плетнями и грунтовыми улицами, краткий пугливый лай собаки, скрипучие полы хаты. Чертовски своевременно повезло с гостеприимством. Днём ещё можно играть в «замри-беги», увернуться, вжать газ, сейчас опасность невидима, а ты как на ладони, сигнатура выдаст. Роботы атакуют. Явленный киношный апокалипсис, где рухнувшая земная цивилизация захвачена инопланетным разумом. Куда мир катится…
– Мы все расплачиваемся за один грех. Всегда, – начал старик. – Делаем вид, что не видим правды. Заставляем себя не верить. Потом охаем, причитаем: «Почему со мной так?», «А нас за що?». Но если посмотреть назад, причины всегда были видны, просто убеждали себя – всё нормально. Какие-то мелочи то тут, то там, вселенная шла наперекосяк, но говорили: «Меня не касается, это не со мной, не моё дело».
Я поднял глаза вверх. Чёрное бездонное небо втянуло очертания окружающего мира, оставив здесь еле уловимые контуры. Зажглись первые огоньки. Небесные деды закурили самокрутки, молча смотрят сверху на нас… Рядом пыхнула сигарета ещё одного, мягко осветив черты.
– Просто мелкая трусость. Люди – не герои, – сказал я.
– Не трусость. Отсутствие смелости. А отсутствие смелости признать правду – самый страшный грех перед собственной жизнью. Потом сокрушаемся, почему жизнь сложилась так.
Старик достал очередную сигарету. Лицо, освещённое пламенем спички, струйка дыма, стальной взгляд в темноту. Иней щетины, ледяная строгость черт… Очень кинематографично. Мелькнула мысль – странно, что смерть изображают жалкой дряхлой старухой. Хотелось бы, чтоб она выглядела как этот глыбистый старец. Красивой, сильной, немногословной. В конце концов, мы заслужили достойную смерть.
– Никого не жалей, – сказал он. – Все всё понимают, просто боятся признать.
Сон был какой-то мятый и мутный. Привиделось, будто сижу за рычагами, весь напрягся, как струна, мотор ревёт, едкий запах выхлопа режет ноздри, тело бронемашины бросает на ямах, скорость немалая, слышу в шлемофоне: «Серый, Серый, поднажми, держись». Кому это? Вроде с таким позывным нет никого. «Белый» есть, «Серого» нету. Или это по имени? И точно: «Серый, Серёжа, давай тяни». Зачем по имени называть, если позывные есть? Ведь подумаю, что мне. А они всё: «Серый, чуть-чуть осталось, давай дави». Интересно, а кто у нас ещё, кроме меня, Серёжа? И вдруг понимаю, что кричат мне. Что мой танк горит, но почему-то нельзя просто бросить машину, вылезти и убежать, очень нужно куда-то дотянуть, доехать, это очень важно. Пробирает испарина, жму на гашетку ещё больше, но резко всё смазывается, приходит понимание, что это сон, неприятное осознание, что меня зовут вовсе не Серёжа, живу я совсем другую жизнь, танк водить не умею и на эту ситуацию повлиять не в силах.
Настоящее – это несбывшееся будущее. Пробудившись, не сразу смог ослабить скрюченные ноги и руки – недоверчивое тело ещё проживало события сна. Отпустило, заныли мышцы, перенапрягся. Осталась непонятная тревога, что не смог повлиять, вытянуть бронемашину. Казалось, это было таким важным. Возникло абсурдное чувство вины – будто произошёл какой-то кратковременный сбой в устройстве вселенной и прожил миг чужой жизни, где в самый ответственный момент подвёл.
Солнце ещё не выглянуло, но небо уже побелело, было чистым и беззвучным. Мир снаружи выглядел смиренным и чудным. Чётко очертился близкий лес, над ним таяла в дымке далёкая громада противоположного берега. Идти меньше километра.
Великая река была затянута белой паволокой. Не дым разрывов, а тающий на глазах речной туман, зубодробительно ледяной и колкий, прям из детства. Настоящая русская вата. В прибрежных сосняках громко заливались кукушки. Без конца. Ей-богу, никогда столько их не слышал.
Пошёл в просвет между деревьями, пока не коснулся прибрежного холода. Далеко на противоположном берегу увидел три или четыре маленьких силуэта. Хоть и подумал, что снайперкой вполне достанут, помахал им рукой. Вспомнилось – воин не стреляет в тех, кто покидает войну. Спустя несколько секунд и они помахали мне. Такие же ребята, вдыхающие плоть этого утра, подумал я. Говорящие на одном языке со мной, шутящие те же шутки. И так же вовлечённые в эту грандиозную рубку. Что-то захотелось сказать тому берегу, крикнуть, но просто тихо шепнул пару слов. И вдруг объяло такое громадное чувство общности и единства с теми, кто на том берегу, с этой великой рекой и землёй, лежащей по оба берега, с титанической историей этой земли и моего большого народа.
– Кукушка-кукушка, – крикнул я. – Скажи, сколько мне осталось?
Ближний бор встрепенулся и на миг испуганно затих. В тишине вычертилось какое-то неявное эхо, наверное, братва с той стороны крикнула что-то в ответ, увидел, а вернее, услышал, как по небу невдалеке ползёт стрекочущая точка «мавика»… Осознал, что так и не понял, покидаю я войну или бегу в неё.
«Ку-ку… Ку-ку… Ку-ку… Ку-ку…» – рьяно включился затихший было лес.
Понял, война – нечто большее, чем мы можем помыслить.
Не считал. Просто стоял и слушал.
Вместо послесловия. Шафран, тростник и корица
«А давай достанешь гитару, – сказала она, – тыщу