Однако песня в уме и даже сигарета в руке ещё не кончились, как увидел шагающую ко мне Веру Михайловну.
– Не заставляйте меня снова с ним разговаривать, – протянула она телефон. – Его интересуют только документы на дом.
Вот так вот. Стало немного стыдно, что заварил всю эту мамалыгу. Когда делаешь добро, правая рука не ведает, что творит левая.
– Номер сына написать? – Понимал, зря спрашиваю, но и знал, что винил бы себя, если бы не спросил.
Она только отмахнулась… Хотелось что-то сказать, но не находилось никаких слов. Достал пакет с книгами, который приготовил ей, добавил и своего прочитанного Гюго.
Вновь зазвенел телефон:
– Зачем ты отобрал у неё трубку? – зазвенел певучий голос.
– Не отбирал. Они поговорили. Вот Вера Михайловна рядом…
– Как не отобрал, если отобрал… Знаю я вас… Ты не хотел, чтоб они что-то решили?
Почему-то вспомнилось – на местном диалекте есть забавное слово «купорка». То, что у меня на родине называют «закрутки». Всё, что консервируют на зиму в банки, закупоривают. Здесь с этим красота. Баклажаны, всякие лечо и овощная икра, варенье, как обычное вишнёвое, так и экзотическое с грецким орехом, обалденные красные перчики в остром соусе, помидоры в собственном соку, белая фасоль, цукаты в сиропе, взрывающий обоняние виноградный сок, душистый маринованный чеснок… И конечно, солёные огурцы. Наверное, она права. Купорка во всех краях разная, а маринованные огурцы есть везде. От Лиссабона до Владивостока – всё как мечтал главнокомандующий.
– Вот видишь, опять лжёшь. Когда уже выйдете на улицы? – не успокаивалась она.
– Какие улицы, ты о чём?
– Ну власть свою диктаторскую свергать. Давайте. Все устали. Или ты фанат Путина?
– Не фанат. Но какой мне интерес кого-то свергать?
– А, ты же на прослушке…
Человека невозможно переубедить, если он верит. Бесполезно что-то доказывать. Человек не может признать чужие аргументы, даже самые ясные и разумные, это ставит под сомнение картину мира, собственную идентичность. Легче обмануть себя, заставить закрыть глаза, но не разрушить.
– Боишься… – констатировала она. – Ничего не говори. У тебя голова есть, ты-то понимаешь, что войну пора заканчивать.
– Если снести нашу власть, война закончится?
– Конечно.
Знаю, вся кровь – на таких убеждённых тварях. Все войны мира из-за таких, как она. Как я.
– В России тоже наступит мир?
– При чём тут Россия? Всякое у вас будет. Поймёте хоть, что такое «страшно».
Не ожидал услышать другого. У Гюго написано «рай одних держится на аду других». Но какой мерой мерите…
– А зачем мне этого хотеть?
– Блиииин… Как же я ненавижу вас, русню… Сдохните, твари!
Так всегда и бывает. Иногда и хуже. Хорошо, что хоть так. Чаще всего мы не в состоянии любить тех, кто не любит нас. И страдаем от этого. Потому что сужаем свой мир, мучаемся в этой тесноте. Опасаемся других и поэтому не чувствуем себя в силе. В итоге запираемся в собственной скорлупе, осаждённые враждебным миром, способные любить лишь то, на что простираем власть, – своего детёныша, пока тот мал. Привилегия любви есть равенство с миром. Но люди не боги.
Может, ненависть – это просто отторгнутая любовь? Когда отъезжал, видел, Вера Михайловна не стала подниматься в дом, лишь сделала пару шагов, потом прикрыла лицо руками, медленно осела на лавку, где стала сгорбленно сотрясаться. Такое оно, добро.
Вспомнил, среди книг, что привёз ей, мелькнул Горький. «Мать». Чтоб всё вместить в это слово, наверное, одной книги мало. Да и ту не читал. Кольнуло странное чувство – бывает, осознаёшь, что только что имел перед носом какой-то приз и вот упустил, не опознал, не сообразил. Ну ничего, на складе поищу. Вместо Гюго.
Конец – это всегда начало. Проезжая мимо магазина на перекрёстке, слышал крики: «Гэть отсюдава эту лярву». Из павильона выскочила, нервно хохоча и отмахиваясь от какой-то тётки, Жёлтый Халат. Правда, была она не в жёлтом халате, а вполне себе в штанах и куртке. Хоть один человек, который смеётся.
Где сокровище твоё, там будет и сердце твоё. «Всё, что есть у нас, – это радость и страх…» Зачем-то тормознул. Узнав машину, она не мешкая засеменила навстречу, распахнула дверь и, не спрашивая, полезла на пассажирское:
– Привет, милый. Не ко мне, случайно?
– Как тебя зовут? – спросил я.
Семь нот перед канонадой
В этой истории нет ничего особенного. Странно, что она так впечаталась в память. Когда меня спрашивают, что самое запоминающееся видел «там», неизменно предстаёт перед глазами именно эта картина. Иногда смутно чувствую, что в ней скрыто что-то большее, но, наверное, боюсь поверить, что такое большое вместимо в столь малом.
В тот вечер я въезжал в Сватово со стороны Купянска. Падали первые осенние листья, поля чернели неубранным подсолнечником, жители притихших посёлков стояли у калиток, провожая тревожным взглядом проезжающие авто. В воздухе висел немой вопрос: «Что будет дальше?» В те дни русская армия «организованно передислоцировалась, занимая более выгодные позиции». Говоря попросту, бежала. Тяжёлые воды Северского Донца позволили армии задержаться на левом берегу хотя бы ненадолго, и если б вскоре противник не упёрся в непрогибаемую смоленскую пехоту, ещё неизвестно, где прошёл бы рубеж новых «оптимальных позиций». Население не было готово к столь резкой перемене, в оставленном правобережном Купянске начался массовый исход. Слухи летели впереди наступающей армии, было известно, как освободители отнеслись к оставшимся жителям Балаклеи, Шевченково и Изюма. Бросая вещи, народ устремился к немногочисленным переправам. На этом берегу кое-как успели организовать жёлтые школьные автобусы, когда их не хватило – бортовые грузовики. Но всегда и везде остаются самые незащищённые.
В моей газельке в пассажирском отсеке пребывало двое таких: ветхий дед-колясочник и молчаливая немобильная пенсионерка, выглядящая очень аккуратно и собранно. Девяностолетний дед оказался шумным неугомонным оптимистом, без конца рассказывал истории жизни, не забывая подкидывать игривые комплименты соседке, правда, иногда переходил в режим энергосбережения и на полуслове вдруг надолго замолкал. Его нескончаемые воспоминания выхватывались из разных отрезков большой жизни, в какой-то момент я решил, что он либо жуткий лгун, либо от стресса поехала кукуха. За сюжетом, где наши бойцы со стрельбой отступали перед нацистами, следовал рассказ, как он, не теряя духа, собрал с друзьями оставшееся оружие и схоронил в лесу, надеясь, что рано или поздно здесь будут действовать партизаны. Переспросил. Дед божился, что так и было. Не сразу я понял, что эта история из той, прошлой войны, которую он встретил ещё подростком. Поэтому теперь я иногда прерывал его, чтоб переспросить, кто так сделал – «те» фашисты или «эти». Получается, натерпелся он от обоих. Про «наших» можно было не спрашивать, в его жизни они всегда на одной стороне. Грустным юмором стало и то, что население и наши бойцы вновь называют противника «фашистом» и «немцем».
Неходячая пенсионерка едва произнесла несколько слов за всю поездку. И то лишь «нет, спасибо», «хорошо», «конечно». Не старая ещё, в принципе, женщина, управлялась с собой хорошо и ладно. Я не спрашивал её о причинах недуга, как-то не хотелось беспокоить, молчание человека обычно понимается как присутствие некоей жизненной драмы. Бегство в неизвестность из своего дома в преклонном возрасте – само по себе катастрофа. Но, видимо, моё восприятие здесь уже замылилось, у многих кто-то погиб, разрушен дом или произошёл какой-то ужас, и эвакуация видится благоприятным положением дел. В общем, казалось, что за молчанием стоит что-то ещё, не хотелось быть назойливым. В ней чувствовался некий покой, отсутствие беспомощности, подумалось