Пришел Рябухин. С Павлом ему довелось работать не много: несколько летних месяцев 1942 года; потом Павла взяли в армию. Но у них были общие воспоминания о том времени – они вместе добивались снятия директора завода.
В мирное время завод занимался только станкостроением, и все шло благополучно. Когда началась война, производство было частично переведено на военную продукцию, для этого выделили большую часть цехов. На остальные цеха легла двойная нагрузка: южные заводы, эвакуированные в тыл, только что обосновались тут и продукции давали мало; пришлось напрягаться местным заводам. Программа была повышена, что ни месяц – новый план, не было конца срочным и сверхсрочным заказам, директор попытался барахтаться, но не выдержал и поставил на бюро партийного комитета вопрос о том, что планы завышены – не соответствуют мощности завода.
Рябухин резко выступил против, заявил, что мощности хватает, только надо научить людей ее использовать. Некоторые члены бюро клонились на сторону директора: чего Рябухин поднимает шум, он на заводе человек новый, ориентирован недостаточно, – и вообще: чем плохо, если наркомат срежет план процентов на пятнадцать? Легче же! Завод даст лучшие показатели, будем на хорошем счету в наркомате… А то уже на авиационном идут разговорчики, мол, станкостроители в новых условиях зашиваются, – кому не обидно?..
– Чересчур мы, товарищи, большие патриоты завода! – с горячностью сказал Павел Веденеев. – Такие большие, что это мешает нам быть хорошими патриотами родины…
Директор поехал в Москву. Рябухин пошел к Макарову, секретарю горкома. Макаров, хоть был сердцем на стороне Рябухина, отказался сказать решительное слово: наркомат разберется, это дело тонкое… В наркомате создали комиссию для обследования положения на месте. А тем временем Рябухин создал на заводе свою комиссию. Помогали ему Павел и старик Веденеев, который всю жизнь проработал на заводе и знал, на кого тут можно положиться. Взяли лучших инженеров и техников, мастера из инструментального цеха, стахановцев – сталеваров и слесарей; вылез из своего святилища старый зубр – главный конструктор, принял участие в работе комиссии. Когда прибыли товарищи из наркомата, у Рябухина уже были на руках акты и выводы; товарищам из наркомата оставалось только проверить их. Рябухин в присутствии директора сказал:
– Заводу нужен другой руководитель. Человек напористый и сильный, понимающий обстановку.
Директора освободили от его обязанностей, а на заводе появился Листопад.
Старик Веденеев постеснялся пригласить Рябухина на свой семейный праздник, но Рябухин, узнав о приезде Павла, пришел сам.
– Экой мордастый стал мужик! – восклицал он, тряся руку Павла. – Растолстел, как в санатории! Слушай, мы тебе гулять не дадим; верно, отец? У вас, фронтовиков, есть такая манера – возвращаетесь и гуляете, на работу не сразу идете, набиваете себе цену… Тебе отдыхать нечего; ты и так вон какой дядя…
– Отдыхать мне нечего, – подтвердил Павел, – в госпитале наотдыхался… Мне съездить придется.
– Куда это?
– В Мариуполь. Что смотришь? Жена у меня в Мариуполе. Его мать, – он показал на Никитку. – Возьму его – хочешь, Никитка, к маме?.. Надо повидаться.
– Ты не вернешься, – сказал разочарованный Рябухин. – Ты там в Мариуполе и останешься, вижу тебя насквозь.
– А что же, – сказал Павел, – что же, в Мариуполе тоже люди живут… Завод там восстанавливают. Пойду лекальщиком…
Старик Веденеев сидел как громом пришибленный. Да-да-да! Так оно и будет. И как он раньше не догадался, что обязательно так будет, что Павел не останется здесь без Катерины, полетит за нею и Никитку заберет… Из самолюбия он говорит: «Съезжу повидаться» – на всякий случай: вдруг изменились Катеринины чувства – мало ли что бывает в проклятой разлуке… Но не изменились Катеринины чувства, не такая это женщина; не вернется Павел из Мариуполя… Что же это за закон непреложный – у людей, как у птиц, – и мудрость в этом законе, и жестокая печаль: растишь-растишь детей, вкладываешь в них все силы ума и сердца, все помыслы, всю кровь свою, – а они вырастут, оглядятся по сторонам и улетают вить другие гнезда – и пустеет старое гнездо…
По тому, как собирался Павел в дорогу, как укладывал все решительно вещи, и свои, и Никиткины, как прощался с старыми знакомыми на заводе, было ясно: уезжает навсегда или, во всяком случае, очень надолго.
– Может, обратно отпустят Катерину, – заикнулась Мариамна, которая на Никитку и смотреть не могла в эти дни – отворачивалась…
– Может быть, – сказал Павел.
Он зашел повидаться с Нонной Сергеевной, хотя и знал, что это неприятно отцу. Но Павел не желал потакать чудачествам старика… Нонна встретила его приветливо:
– Я так и знала, Паша, что уж вы-то зайдете.
Вот кто изменился за войну – это Нонна Сергеевна. Вместо цветущей девушки перед Павлом стояла усталая женщина с затененными глазами.
– Садитесь, Паша, рассказывайте, я рада вас видеть… Как вы смотрите на меня, я так подурнела?
Нет, она не то что подурнела, она стала, может быть, еще красивее…
– Я просто смотрю, что вы переменили прическу.
– Вы превосходно выглядите. Что вы думаете делать?
Он рассказал.
– Да, конечно, это и не может быть иначе. Катя заходила перед отъездом, я ей сказала: увидишь, он приедет к тебе… Но для ваших стариков это новый удар.
– Я слышал, Нонна, вы теперь правая рука у главного конструктора.
– Что вы, Паша, разве у него можно быть правой рукой. Я единственная там у нас решаюсь с ним спорить иногда, когда он становится уже совершенно непереносимым. И его так удивляет моя дерзость, что он ее терпит исключительно из удивления…
– По-прежнему невыносим?
– Ах, ужасно! Но когда он уйдет – а он скоро уйдет, – мы все не раз вспомним его…
Говоря с нею, он рассматривал стены и письменный стол: есть ли где-нибудь карточка Андрея. Но нигде не было карточки Андрея, и рисунков не было, а ведь Андрей дарил ей много рисунков. Помнится, один его пейзаж висел над туалетным столиком…
– Вы ищете рисунки Андрюши? Я их все отправила в Москву. Прочла в газете, что будет выставка, и переслала в Союз художников. Такие вещи не могут находиться в пользовании одного лица. Я оставила себе только мой собственный незаконченный портрет.
Какое спокойствие. Так-таки до самого конца она ни капельки не любила Андрея.
– Владимир Ипполитович, – сказала Нонна