И я вышел. Вышел из неприметного спуска в подвал какого-то насмерть разрушенного украинского дома. Сразу же почти задохнулся от глотка свежего воздуха, лишённого запахов немытых тел, сырой земли, прелой листвы, пороха, солярки, горелого железа, разлагающихся трупов, гниющей и недоеденной тушёнки со специями – всеми запахами человеческой войны. Декабрьский холодный ветер, по всей видимости, тоже собирался воевать с решительно настроенными людьми и уже подумывал, с какой стороны лучше всего накрыть их проливными дождями. И накрыл ведь! Уже потом, в январе, ливни шли почти без перерывов практически неделю, залив все окопы. А после ударили двадцатиградусные морозы. Просушиться было совершенно негде. Согреться можно было только копая новые окопы, снова заземляясь таким образом.
Темнота позднего неба подсвечивалась контрбатарейной борьбой между нашими и украинскими расчётами артиллерии. Было видно, как летели мины, за которыми тянулся красный след. Туда, откуда вылетали наши мины, вскоре начинали лететь украинские снаряды. Этот грохот отдалённых взрывов на передовой не прекращался никогда.
Я шёл ходко, наслаждаясь движением: бессмертный, вечный и весёлый.
Почему весёлый? – Сам не знаю… Может быть, потому что возвращался к своим ребятам, которые уже прошли несколько штурмов и откатов, несколько тяжёлых контузий и ранений, несколько собственных жизней и смертельно непростых выживаний. Каждый узнал и увидел столько, сколько никогда до этого не смог бы увидеть и узнать в прошлой вольной и тюремной жизни. Каждый уже подспудно чувствовал, что становился настоящим членом удивительного для русской истории братства под названием ЧВК «Вагнер». Как? Непонятно. Но я тоже это чувствовал.
Почему вечный? Потому что время здесь будто останавливалось и загустевало, словно дёготь в бочке. Каждая минута из этой страшной бездонной бочки с дёгтем извлекалась с большим трудом. Это ощущали, наверное, все, кого когда-либо угораздило сунуться в безумное пространство войны. Ночью оно действительно казалось бесцеремонно густым и тёмным.
Почему бессмертный? Потому что на войне мало кто рассчитывал на свой главный компромисс в этой жизни – старость. Хочешь жить долго – будешь ходить больным и некрасивым. Но не здесь и не с теми…
Почему Сглаз хотел сделать из меня командира? Да просто потому что в моей анкете было написано, что срочку я когда-то служил в ДШБ ВДВ и получил сержантские лычки на погоны. А многие зеки, пришедшие на СВО вместе со мной, просто никогда не служили в армии.
В ВДВ было всё как везде: охрана штаба армии, охрана дома командующего. Усиленная физподготовка. Попал в лучшую роту дивизии. Стрельбы, прыжки с парашютом, минно-взрывное дело, рукопашка. Внутренние наряды, раз в полгода учения. Стрельбы из всего стрелкового оружия. Контрабасы особо не лютовали. Но внутренне всегда ощущалось, что мы, срочники, для них и особенно для начальства – люди в их пространстве временные и не особо ценные. Всякое, конечно, бывало. Раза два приходили серьёзные дядьки, молчаливые, ну, я так понял, из ГРУ. Они смотрели анкеты наши и контрабасов, а потом некоторых приглашали для беседы с целью предложить пойти учиться и овладеть другими навыками. Меня не пригласили. Или не успели пригласить.
На зоне тоже было, как везде. Там я снова стал заниматься своим физическим состоянием после расслабухи, которой поддался на гражданке, старался поддерживать форму и качался по возможности. Для собственного здоровья, конечно, чтобы можно было постоять за себя и не влипать ни в какой блудняк на зоне. Общие порядки в лагере тоже были не для всех. Там люди никогда не были равны друг другу по определению… Вот и в нашем бараке существовал такой Михалыч. Иногда складывалось впечатление, что он жил сам по себе, а лагерь жил отдельно от него. Он общался с узким кругом лиц, а чаще всего даже и не с лицами, а с одной только мордой. Со своей кошкой. Причём с кошкой они, кажется, находили общий язык быстрее, чем с кем-либо из лиц. Обычно Михалыч никуда не ходил: ни работать, ни на зарядку, ни в столовую, ни на клубные общественные мероприятия… Иногда приходили к нему ответственные люди из других бараков.
Как бы там ни было, но я не помню другого такого человека, который при всём этом был бы так хорошо информирован о жизни нашего лагеря. В то время, когда весь барак выходил на зарядку и затем шёл на завтрак, Михалыч оставлял в помещении только свою дежурную группу – два-три человека из числа особо доверенных осуждённых. Пока мы дёргались на морозе, изображая из себя опытных спортсменов, Михалыч заваривал крепкий чифирь, медленно пил его и задумчиво смотрел в окно. Из окна был виден только корпус ШИЗО, длинный забор с колючей проволокой по периметру и что-то вдали: дорога в никуда, в дымную даль медленно уходившей от нас всех жизни.
Но здесь, в «Вагнере», всё было по-другому… Повсеместное ощущение войны даже в местах, где не было слышно выстрелов и разрывов снарядов, словно радиация проникало в каждого, через одежду забиралось под броник и сквозь ребра стремилось поразить каждую клеточку твоего тела, навсегда накапливаясь в сердце и в голове. И одно это уравнивало всех не на уровне статистики возможных потерь, а на уровне какого-то глубоко затаённого сочувствия друг к другу.
В «Оркестре» командир любого уровня мог назначить и снять нижестоящего подчинённого, практически не согласовывая это решение с вышестоящим командиром. Достаточно было раз в месяц подавать обновлённое штатное расписание, уведомляя начальство об изменениях. Правда, мнение начальства тоже старались учитывать.
По дороге на позицию я вспомнил старый анекдот, состоявший всего из трёх слов: «Старый опытный камикадзе». Так вот, у меня сложилось впечатление, что в те памятные дни в суровой учебке под Луганском нас по двадцать часов в день гоняли именно как будущих опытных камикадзе. И те, кто выживал после первых реальных боёв, непременно становились такими. Понимание этого приходило далеко не сразу и не ко всем. А с другой стороны, чувствовалось, что нас готовили вовсе не на убой и учили именно тому, что могло помочь нам выжить при выполнении поставленной задачи.
Когда нам перед отправкой из лагерной зоны на СВО говорили: «Вы понимаете, что в жопу едете?..» Да, в жопу – вот это именно про камикадзе! Когда нас, зеков, привезли на аэродром, мы ещё не знали, что заходили в самолёт уже «свободными». Указ о нашем помиловании и снятии судимостей Президент накануне подписывал оптом, целыми списками. Нам об этом просто не говорили. Но обратной дороги ни для кого уже не было…