– Гришка, ты чо, очумел! – орал Фан-Фаныч, оттягивая Григория за плечи.
– Уйди, дядя! Уйди! Нич-чего особенного! Самое обыкновенное, – тугим, гневным голосом бормотал Григорий, продолжая выкручивать руку Чернявского и коленом упираясь в загривок его шеи, стукать лбом об пол. Оба противника пыхтели, двигались, напрягаясь из последних сил, как два сцепившихся тигра.
– Отстань, Григорий! Слышь? – тащил Фан-Фаныч.
– Гриша, Гриша, да что ты делаешь, боже мой! – взмолилась Фекла Макаровна, все еще не застегнувшая халат.
– Руку, руку! Пусти руку!
– Да опомнись ты, Гриша, – всполошилась Фекла Макаровна, помогая Фан-Фанычу оттягивать Григория от жертвы.
– Э, да вы што, леший, а? – гаркнул Феофан, не в шутку выведенный из себя. Выпустив плечи Григория, он сграбастал племянника за волосы и оттащил к дивану.
Чернявский с трудом поднялся на ноги, словно пьяный. Его лоб, губы были разбиты в кровь. Тоненькая красная струйка из прикушенной губы текла по бритому подбородку на воротничок синей рубахи. Глаза его были налиты кровью, неподвижны и мрачны.
– Ты за это поплатишься, – процедил он сквозь окровавленные зубы, тяжело переводя дыхание.
Чернявский поднял суконную кепку и молча направился к двери.
В сенях, обеспокоенные светом из комнаты, всполошились голуби. Заворковали, задвигались в клетках, мягко и призывно переговариваясь между собою. На какой-то миг Григорий увидел широкую спину Чернявского, высунувшуюся из клетки голову голубки, косматую тьму ограды, и чувство боли и горечи, сдавившее сердце, снова подступившее под ложечку, замутило рассудок. Он как-то сразу почувствовал себя отчаянно одиноким и таким беспомощным! Хотелось сорваться и нырнуть в мокрую тьму, бежать, закрыв глаза, хоть с берега в бурливые воды Енисея!
«Вот оно как бывает в жизни», – ворохнулась тяжелая, жесткая, словно чугунный слиток, и в то же время какая-то безразличная дума.
Он не слышал, о чем бормотал Фан-Фаныч, не слышал вздохов Феклы Макаровны, не сознавал, что сидит на диване в растрепанном виде. Единственное, что занимало и беспокоило его в этот момент, было еще неясное, неоформившееся сознание необходимости борьбы с клеветниками.
Григорий поднялся к столу, потеснив Феклу Макаровну, пригнул черный хобот настольной лампы, размял в пальцах тугую папиросу, прикурил. Рыжее пламя спички озарило его впалые, почерневшие щеки. Его начинало знобить; усилилась знакомая боль в суставах.
Резко звякнул телефон: Григорий вздрогнул от внезапности звонка, протянул руку к трубке, но тут же опустил ее, ткнув сжатый кулак в стол. И снова звонок, дребезжащий и долго не смолкающий. Кому он еще нужен? Наверное, срочно вызывают в управление. Может быть, он должен сходить туда? Нет, хватит.
– Гриша, подними трубку! – донеслись слова тетушки. И снова звонок. Долгий-долгий, как вечность. Пришлось взять трубку…
– Я слушаю. Да, Муравьев. Что? То есть позвольте!.. Какое тело? Да, да. Извините, товарищ полковник, я ничего не понял. Повторите… Да, да. Что?! В семь двадцать пять? Ясно, ясно. – Сказав это, Григорий выпрямился у стола. Рука у него вздрогнула. Глаза остановились на багровом простенке. Трубка выскользнула из руки, упала и со стоном разбила настольное стекло.
Федор умер…
Глава двадцать четвертая
1
Никогда в жизни Григорий не был таким, каким его изображали Одуванчик и Чернявский. Мысль о том, что его стараются оклеветать, не давала Григорию покоя. Он еще не знал, в чем собираются обвинять его Одуванчик, Чернявский и Катерина Нелидова, но догадывался, что они соберут все его давнишние ошибки, случайные промахи, чтобы ударить как можно сильнее.
А тут еще привязалась болезнь: он не мог ступить на распухшие от ревматизма ноги. Когда опухоль спала, вдруг нагрянуло еще одно несчастье – умер Федор…
Теперь Григорию было все равно, что о нем говорят в геологоуправлении. Стороной до него дошло, что с Талгата приезжали геологи с Катериной Нелидовой и у Одуванчика, исполняющего обязанности начальника отдела металлов, проходило производственное совещание, на котором присутствовал корреспондент краевой газеты Мережин, собиравший материалы относительно Муравьева.
– Ты бы пошел, узнал, – советовала тетушка Фекла Макаровна, – что за материалы у Мережина. Пантелей вот говорит, что Мережин побывал на Талгате и будто статью на тебя сочинит.
– И черт с ним! Пусть сочиняет.
– Нельзя так, Гриша. За правду надо драться.
– А! – махнул рукой Григорий. – Кто знает, где правда, где кривда?
– Господи, скорее бы Варенька приехала, – вздохнула Фекла Макаровна. – Знать, не жить тебе, Гриша, без Варвары. При ней ты никогда не был таким. Не знала я, что у Катерины Андреевны такой дурной норов, сама себя мучает.
И Фекла Макаровна навсегда предала забвению свою неприязнь к удочеренной Вареньке за ее дружбу с Григорием. В то время Фекла Макаровна и слушать не хотела о женитьбе Григория на Вареньке, она твердо была уверена, что женою Григория могла быть только такая девушка, как Катерина Нелидова. Она и геолог, и из хорошей семьи, и Нелидов впоследствии помог бы своему зятю. Да вот не вышло так, как думалось!..
Григорий тоже ждал Вареньку. И он был виноват перед ней! Разве он не прошел мимо ее любви? Не отверг ее участия и большой дружбы? Он никогда не забудет, как холодно проговорил ей в сентябре прошлого года: «Нам надо кончить эту канитель. И так разговоров не оберешься!..» И она отошла от него. Приниженная и оскорбленная.
Потом он уехал на Саяны и там задержался до ноября. Когда вернулся – Вареньки не было в доме Муравьевых; она