Может быть, это смутное время
Очищает распутное племя;
Может быть, эти лютые дни —
Человечней пред Богом они,
Чем былое с его благочинной
И нечестья, и злобы личиной.[30]
А советчики, большевики… бич Божий для нашего вразумления. Потому и попущена им власть.
– Нас просто перевешают.
– Надо быть готовым подставить плечо Родине, пусть и ценою жизни.
– Это не исповедничество.
– Исповедничество не всем дано. Можно сказать – лучшим. Но мой выбор – по крайней мере, честный: оставаться с родным домом, всеми заброшенным. И да, возможно, понести плату за прошлое.
Томшин вышагивал по комнате, рассуждая долго и убедительно. Одинокий сиплый всхрап подсказал Захару Анатольевичу, что он дискутирует без собеседника.
* * *
Александр Мартианович, отец Сержа Дружного, стремительно эвакуировался к родственникам в Омск: не дожидаясь большевистских декретов, крестьяне его уезда пустили красного петуха в усадьбу, укрывая в пожаре следы разбоя. Потом экспроприировали плодородные помещичьи земли, не скрываясь, уверенные в собственной безнаказанности. После многих надрывавших глотки страстных споров пришли к заключению, что земли надобно делить по старинке, жребием. По старой памяти они тут же устроили неудачную чересполосицу. Да иначе и не умели.
Только успели собрать обильный урожай с щедрых барских земель – нагрянули исполнители совнаркомовского Декрета о продовольственной диктатуре.
Вчерашние расхитители горестно вопили о несправедливости Советской власти. Шутка ли, плоды напряженного годового труда отдать за пачки керенок, повсюду пользуемых, за недостатком газет, в отхожих местах.
Подкупленные батрацкие выскочки, назначенные командирами продотрядов, наводили большевистских добытчиков на зажиточные хозяйства и места где, вероятно, укрывался хлеб. Деревни взорвались изнутри враждою и склоками.
Рдяной молох революции, питаемый ненавистью и страхом, жадно требовал новых приношений. Предателей самодержавия ждало предательство революционеров. Большевики впихнут крестьян в прокрустово ложе земельной национализации. Проект основного закона о земле, разработанный Учредительным собранием, никогда не будет рассмотрен. Большевики разгонят «учредителей», жестоко подавляя демонстрации в их поддержку. О расстрелах этих мирных выступлений историки предпочитают не поминать, в отличие от спровоцированного революционерами пресловутого «кровавого воскресенья».
Глава 2
Где ты бродишь, судьба моя
Захар Анатольевич нежно приобнял жену:
– Не горюй, дружочек, сыщется твоя Варя.
Мария Николаевна пребывала в печали: вот уж пятый месяц нет от Вареника-Ватрушки вестей.
Валерий Валерьянович, напротив, и не думал ее успокаивать, стоял над душой, требуя припомнить всех возможных адресатов – знакомых и московских подруг.
Томшин отозвал Шевцова:
– Зачем растравлять? Это чем-то поможет?
– Возможно. Пускай еще последние письма перечитает: кто еще упоминался. Или мне передаст.
– И ты поедешь искать?
– Определенно.
– Именно ты?
– Возражаешь?
– Валерий… Давай откровенно… Что тебе в Варе? Она же еще ребенок. Опомнись.
– Захар, ты меня за кого принимаешь?
– Но как прикажешь понимать? Несешься в Москву, будто тебе пятки жгут. И Маше Варвара писала, что ваши отношения торопятся выйти за рамки дружеских.
– Томшин, ступай-ка Марсовым полем. Оправдываться не стану.
– Хоть ты и друг, но я за Машину сестру…
– И я – тоже. Тебе опасаться нечего, а Варе – тем более. Мне Варя действительно дорога. А больше ничего не скажу.
* * *
В жаркой июльской Москве, где встречные тополя застенчиво и мягко роняли белесый свой пух, Шевцов напрасно штудировал адреса недавнего пребывания Вари: отправилась на фронт – в неизвестном направлении.
С наскоку потеснив бесшабашных парней, штурмовавших вожделенные трамвайные врата, Валерий Валерьянович продрался внутрь, по ходу продвижения рассчитавшись с матерого вида кондуктором – вечным дорожным мытарем и трамвайным гладиатором. Вскоре салон опустел: миновали Курский вокзал. Шевцов направлялся по домашнему адресу профессора Лучковского.
Спереди от Валерия Валерьяновича – портфеленосец в очках нудно воспитывал чадо с немытыми ушами, втолковывая тому необходимость извещать старшее поколение о школьных успехах и недопустимость сокрытия переэкзаменовки. Папенька жизнь узнал, слушай папеньку – посмотри, каков у него под мышкой киот бумагопроизводства верховного письмоводителя. А вчера еще был бесправным причетчиком полулегальной беспоповской церкви. Так-то грамота в люди выводит – при Советской-то власти.
Сзади лущили семечки, почитывая услужливую газетенку «Известия», с ведущим принципом существования «чего изволите». Скромный юный платочек, случившийся быть по соседству с разухабистым чтецом в лихой замасленной кепке, страдал и стеснялся пересесть, чтобы избежать бесцеремонных толчков в бок и навязчивых разъяснений интереснейших, с точки зрения владельца кепочки, статеек. Внезапно кепка затихла – и вдруг разразилась громкими возгласами. Пассажиры заозирались. Выглядывая из-под козырька, молодчик громко делился прочитанным:
– В ночь с 16 на 17 июля сего 1918-го года, по постановлению президиума Областного Совета Рабочих, Крестьянских и Красноармейских депутатов Урала, расстрелян гражданин Николай Романов, бывший царь. Этим актом революционной кары Советская Россия торжественно предупреждает всех своих врагов, которые мечтают вернуть царский режим и даже смеют угрожать с оружием в руках.
Трамвай враждебно загомонил:
– Вот те и оплот Государства Рассейского. Рухнул.
– Долго волокли захребетника – а лопнула-то не наша шея!
– Не спасли немку ерманцы.
– Дармоедом меньше!
И только грустный старик с обрамленным пышной бородой просторным, крепким лицом, проронил как-то особенно горько:
– Грех-то… Хозяина Земли Русской и Помазанника – в расход, как преступника… Даже и бессудно… А настоящие разбойники и уголовники разны посты у нас позанимали… Не ждать добра…
На него непримиримо зашикали.
Шевцов молчал. Возгласы полосовали по его душе словно нагайками, оставляя кровавые рубцы на тонкой ткани сокровенного. Опороченный Самодержец Российский и поруганная семья Государя: супруга, дети… Он представлял ужас в детских зрачках, свидетелях расстрела родителей и сестер… Он никогда не узнает, что полуживых царевен добивали штыком. И что останки страстотерпцев тщательно уничтожили, опасаясь и мертвую монаршую семью.
* * *
– Как вы это видите, товарищи дорогие? Не только государственные устои, но и само государство разрушено.
– Большевики восстанавливают промышленность. Но какими мерами! Так называемого военного коммунизма. Жесточайшим насилием над своим же братом пролетарием. Слыхали про расстрел Ижевских рабочих в Колпине? Вот вам и социалистический вариант демократии!
– Тише, господа… Кто-то зашел? Гликерия Павловна, ты?
– Тут к вам по поводу Вари Чернышовой, Лука Львович.
– Ах, вот ведь неразумница, не велел ли я тебе вперед докладывать, а уж после пускать… Времена такие… Чему обязан?
– Валерий Валерьянович Шевцов. Я ищу Варвару Николаевну. Она у вас работала?
– Вы кем ей приходитесь, простите?
– Я, собственно, по поручению Марии Николаевны, сестры…