– Костырик, слыхал, до чего умна?! Самая вредная изо всех из моих детей! Ну?! А как же с этим… с «Зеленою бородой»? – подмигнул он дочери с высоты стремянки. – Мне, что ли, прикажешь с тобой пойти, а то как бы твоим пеплом не пришлось удобрять леса?
– При чем тут ты? – пожав плечами, ответила дочь. – Я просто делюсь, вот и все!.. Зойку жаль… Потому что Зойкина мать – садистка.
– Зря не побьют. Это будьте спокойны. Небось знала, за что побила. Мать! Не чужой человек.
– Папа, ты так говоришь, как будто бы избиваешь нас каждый день.
– Не надо – не бью. Надо будет – так излупцую, как Сидорову козу, – рассеянно и певуче ответил Иван Иванович. – А сеанс-то какой?.. В часу, говорю, котором?
– В девять тридцать.
– Может, Сева пойдет на эту, как его… «Синюю бороду»? Пойдешь, что ли?
– Да что вы! Некогда. Большое спасибо. Как-нибудь в другой раз.
– Ладно, будет тебе… Всей работы все равно не переработаешь.
Сева молчал.
– Пойдет, Кируша. Что ж так… Нельзя, чтобы каждый день до самой, до поздней ночи.
– Как хотите, Иван Иваныч.
– Зачем ты его заставляешь, папа? Ведь ему совершенно не интересно!
– Что-о-о?! Тебе интересно, а Всеволоду неинтересно? Да ты понимаешь, что говоришь?
– Если б ты знал, как трудно было достать билеты. Как много желающих! До начала сеанса еще два часа с четвертью. Я кого-нибудь вызвоню!
– Что-о-о?
– Хорошо бы… А то я и переодеться-то не успею. Неудобно в рабочих брюках и куртке.
– Да будет, будет тебе, Костырик, – огорчился Иван Иваныч. – Приоденешься как-нибудь в другой раз… Все гуляют, а ты работать?.. Весна! Гуляй. Я смолоду, как бы это выразить… Я вроде бы поэнергичней был. Мы хорошо гуляли. Красиво гуляли. А на нее ты внимания не обращай. Она ж не со зла. Просто набалована до невозможности. Да и какой тебе оппонент – школьник?
Избитая Зойка
Сделав великое одолжение Иван Иванычу и согласившись пойти в кино с его дочкой, Сева съездил домой и переоделся: отутюжил единственную пару выходных брюк, начистил полуботинки (еще вполне элегантные, современной формы, с туповатыми и вместе вытянутыми носами), надел импортный пиджачок.
Когда он вернулся к Зиновьевым, Иван Иваныч уже по третьему разу обрабатывал стены над чешским кафелем.
– Учитель! Вот кнопки… Для детской. Гляньте! По-моему – блеск.
– Ого-о-о! А где ты такими разжился?
– На заводе у бати. Да и много ли надо для детской? Штук тридцать-сорок – у них небольшая дверь.
– Не знаешь моих бандитов. Обивать будем с двух сторон, иначе не достигнуть звуковой изоляции.
Замолчали.
Отвернувшись от Севы, Зиновьев энергично орудовал щетками.
И вдруг щетки в руках Зиновьева на минуту остановились.
– Сева, а может, для стен светло?.. Светловато, а? Да ладно! Кухня – не филармония.
Скрипнула дверь, вошла Кира.
– Отец! У меня немыслимо болит голова.
– То есть как это так «немыслимо»? Может, простыла? Ну так легла бы, сказала матери.
– Нет. Не стану ее волновать. Сева! Привет. То есть, извините, пожалуйста, добрый вечер. Я все перепутала, перепутала… Так болит голова!
Ее лицо искривилось, изображая боль. (Стало похоже, будто не Кира, а Сева купил билеты и долго-долго ее упрашивал… И она с трудом согласилась, что называется – снизошла, а теперь колеблется… Но отказать, если ты уже обещал, невежливо, нехорошо!.. Правда?)
– Ну что ж… Я охотно пойду один. Отдыхайте, Кира. Хорошо бы, знаете ли, выпить малинки и пропотеть.
– Я не пью малинок… И не потею!..
– А что вы пьете, когда простужаетесь? Самогон?
– Да вы не сердитесь! Не надо… – И шепотом: – Не в моих привычках ранить людей. Всем нужны тепло, доброта.
– Ха-ха-ха! – глядя в лицо этой лгунье и фарисейке, не удержавшись, захохотал Костырик.
– Ну как?.. Прошла там у вас голова, что ли? – спросил из кухни Зиновьев.
– Не совсем, папа. Попробую погулять.
Когда оба они, не глядя один на другого, спускались с лестницы, навстречу им поднялась девочка. Белокурая, толстощекая…
– Здравствуй, Кирок!
– Зойка, ты, как всегда, опаздываешь. Я уже отдала билет…
– А может, мне зайцем, Кирочек, как в прошлый раз?
– Не знаю, что тебе посоветовать… Нет! Я бы на твоем месте не стала этого делать.
– Скажите, пожалуйста, Зоя, это вас сегодня избила мама? – спросил Костырик.
– Меня?! За что?.. И как вам только не стыдно?.. Что я вам сделала? Вы меня видите в первый раз, в первый раз!
И толстая девочка, разрыдавшись, сбежала с лестницы.
– Это же совершенно другая Зоя, – огорченно сказала Кира. – У нас в классе – четыре Зои. Это жестоко, жестоко! У нее плохая фигура. Она так уязвима!
– Кира! Ты скоро бросишь валять петрушку?.. Или я поверну домой. Отчего ты нас всех считаешь за дураков?
– Зачем же всех?.. Не всех. Ну? Как ты решил? Домой?.. А если в кино, так давай побыстрей на троллейбусную остановку.
– Могу тебе предложить такси. Не хочешь?.. А может, тебе желательно у меня на закорках? Ну так давай!.. Не стесняйся!.. Садись. Валяй!
– Успокойся, Сева… Веди себя, как мужчина.
Было видно, что он разъярен.
…Но и то было видно, что парень он славный, «первого класса» – прямой, бесхитростный… И что бриться начал недавно. Остатки недобритого пушка проступали на щеках, на ямке у подбородка (другая – твердая часть подбородка была еще совершенно девственной: не тронутая бородой).
– Пошли, – зевнув, сказала Кира. – Сева, этот зевок к тебе не относится. Я сегодня заснула в шестом часу, читала Цветаеву. Кого ты любишь больше всего? Я имею в виду из наших, из современных?
– Знаешь ли, недосуг читать… Институт. Стенгазета. Работа…
– А летом? Ах, да… Я забыла: у студентов летняя практика…
– И вдобавок у нас садовый участок. Приходится помогать отцу.
Он сиял. Каждое его слово сопровождала улыбка. Казалось бы, нет на земле ничего веселей, как помогать отцу сажать и полоть петрушку.
Зажегся зеленый свет.
Уверенно и спокойно он взял ее под руку, не раздумывая, инстинктивным, быстрым движением…
– Ну а спорт? – лениво спросила она.
– На лыжах хожу, конечно. Но как-то, знаешь ли, несерьезно… Разряда нет. Не стремлюсь. Нет времени для разряда.
– Сева!.. Слабó сорвать мне вот эту ветку!
– Нас оштрафуют. И прямиком – в милицию. Под конвоем.
– По-одумаешь – невидаль. У меня уж есть привод.
– Врешь.
– Не вру. Спроси у отца.
– Ну и фруктец же ты, Кирочек?
– Сева!.. Ты любишь фрукты? Я люблю. Фейхоа. Ты ел?
– Не те ли фейхоа, Кирок, что растут